Эту систему создал Пётр на основе западных властных и гуманитарных технологий. Его «кромешники» — это уже не ордынская или московская технология власти, а западная, отлившаяся в форму гвардии. Без этой технологии, без гвардейско-армейской оккупации страны, русские верхи не превратились бы в отдельный народ, русские крепостные не стали бы рабами екатерининских времён, а крепостное состояние так и осталось бы зачаточно-русским, относительно мягким.

Ну, а формально реализации этой технологии внутри России помогла внешняя военная ситуация — Северная война, с которой началось интенсивное и жестокое включение России по политической линии в мировую систему XVIII века, в отстоявшуюся за вторую половину XVII века «вестфальскую систему», и в которой власть (а позднее историки) оправдывали петровские «реформы».

Формально — во-первых, потому что главные победы в войне были одержаны не новой армией и. флотом, а старыми. Победу при Лесной, «матерь полтавской виктории», одержали полки «старого строя», а главные морские победы над шведами одержал не парусный, а гребной флот.

Во-вторых, что ещё более важно, эксплуатация продолжала нарастать и после того, как в войне произошёл перелом (1708 годбитва у Лесной; 1709 год — Полтавская битва; 1714 год — Гангутский бой), и Россия медленно, но верно пошла к победному для неё финалу 1721 года. Ещё в 1716 году Военный Устав был распространён на гражданскую службу: уже после окончания войны, в соответствии с законом о поселении полков («Плакат», 1724 год), армейские полки (200 тысяч человек) были размещены на вечные квартиры по губерниям и уездам для сбора подушной подати, контроля над населением (чтоб никто не покидал местожительства без разрешения) и гражданской администрацией, выполнения полицейских функций. Всё это нельзя охарактеризовать иначе, как оккупацию собственной страны — Грозный оккупировал только часть, и то временно.

Иными словами, не в войне дело, а в задаче резкого усиления социального контроля в целях увеличения и ужесточения эксплуатации. Причём до такой степени, что «птенцы гнезда Петрова» вынуждены были серьёзно притормозить политику Петра буквально через несколько недель после его смерти (записки генерал-прокурора Ягужинского императрице о неминуемой финансовой катастрофе из-за разорения крестьянства).

Однако, как в случае с Иваном IV и Смутой начала XVII века, петровская опричнина набрала инерцию и, несмотря на вялотекущую «смуту наверху» в виде дворцовых переворотов, в елизаветинско-екатерининское правление из петровской опричнины откристаллизовалось петербургское самодержавие (правда, с привкусом и послевкусием дворяновластия, с которым пытались бороться Павел I и Николай I), если так можно выразиться — «самодержавие с дворянским лицом».

Логическим результатом петровской опричнины и имманентной чертой петербургского самодержавия, достигшей пика при Екатерине II, стало полное рабство крепостных и усиление в её правление в 3–4 раза эксплуатации как частновладельческих, так и крепостных крестьян. И это при внешних и внутренних займах, из-за которых госдолг к концу правления «матушки» достиг 200 млн рублей, и России удалось расхлебать эти результаты правления Екатерины только в николаевское время благодаря реформе Е.Ф. Канкрина.

Таким образом, объективно векторы «грозненских» и «питерской» опричнин были разными, именно поэтому я их и противопоставляю друг другу. Но различие не только в направленности, т. е. в перспективе, но и в ретроспективе. Чрезвычайные режимы Ивана и Иосифа Грозных вводились по схожим обстоятельствам. К середине 1560-х годов, как и к концу 1920-х, было проедено материальное наследие — «вещественная субстанция» — предыдущих эпох. В 1560-е годы был исчерпан земельный фонд, из которого дед и отец Ивана IV черпали землю для раздачи в качестве поместий. Исчерпан до такой степени, что Ермолай Еразм советовал царю перестать раздавать детям боярским землю, а посадить их на «продовольственный паёк» — этот «подход» будет реализован в сталинскую эпоху, когда различные ранги номенклатуры станут отличаться друг от друга объёмом и качеством потребляемого.

В 1920-е годы было исчерпано наследие дореволюционной эпохи: промышленность развалилась, сельское хозяйство стагнировало, оба эти сектора не создавали друг другу условий для расширенного производства.

В 1564 и 1929 годы перед властью стоял нелёгкий выбор: за счёт кого предпринять новый рывок, кто станет главным источником материальных средств для рывка и создания новой формы власти — верхи или низы? Ясно, что так или иначе, в той или иной степени — и те, и другие. Но в какой степени? В каком соотношении? И какой будет ориентация рывка — государственно-национальная или олигархическая с оглядкой на Запад?

Иван Грозный и Сталин выбрали удар по верхам (впрочем, и низам досталось) и национально-ориентированный курс. Земщина (боярские фамилии) против своей воли профинансировала опричнину. «Ленинская гвардия» — тоже против своей воли, но продлевая себе тем самым жизнь, — в значительной степени профинансировала индустриализацию: награбленные в России с 1917 года миллионы фунтов, долларов, франков, марок, драгоценности, которые «гвардейцы Ильича» размещали в западных банках, сначала главным образом для целей мировой революции (т. е. мирового захвата власти), в топке которой планировалось сжечь Россию, затем главным образом для себя — страховка на всякий пожарный случай.

С конца 1920-х годов и, с ускорением, после 1929 года деньги стали возвращаться в СССР: фонд «мировой революции»/личных сбережений верхушки «партии нового типа» заработал на индустриализацию «одной, отдельно взятой страны». Именно этого больше всего не могут простить Сталину сродственники и потомки большевистской верхушки, отсюда — ненависть, здесь её «логово», как сказал бы Глеб Жеглов. Возвращение стране награбленного совпало, естественно, и с властной атакой на владельцев капитала — исчерпание последних стало не только властным, но и жизненным финалом гвардейцев «большевистского кардинала» — победили сталинские «мушкетёры», эффективно охотившиеся за алмазными «подвесками» по всему миру.

Это то, что Гегель называл коварством Истории: награбленное было возвращено и позволило СССР в течение десяти лет выйти на второе место в мире по объёму производства. Те, кто готовил России место в топке мировых процессов, сами угодили в неё, а пепел был унесён ветром Истории, прямо по Рембо (в переводе Е. Витковского):

И действительно, бывшие хозяева страны, корёжившие её на потребу левых и правых глобализаторов с их прожектами «мировых Венеций» и — фактически — мирового правительства и державшие русских за своего рода индейцев, попали в плен к власти, развернувшей социализм именно в сторону «индейцев», представители которых и занялись в чрезвычайном режиме прицельной стрельбой по ленгвардейцам в подвалах Лубянки. Как говорится, «ступай, отравленная сталь, по назначенью». И это назначенье совпало с задачей индустриализации России (СССР), не позволившей гитлеровскому Евросоюзу смять нас, т. е. — с задачей общенациональной.

В отличие от грозненских опричнин, возникших на основе и в условиях исчерпания системой вещественной субстанции предыдущей эпохи, что ребром ставило вопрос перераспределения (кто исключает кого? кто отсекает кого от общественного «пирога»/продукта и в какой степени?), появлению «питерской» опричной версии не предшествовало никакое исчерпание вещественной субстанции.

Напротив, последнее тридцатилетие «бунташного» XVII века, не будучи спокойным, как и весь век, и не идя ни в какое сравнение, например, с тридцатилетиями 15001530-х, 1825-1855-х или 1955-1985-х годов, в целом всё же было нормальным. По крайней мере, оно не ставило вопросы о переделе власти и собственности из-за нехватки вещественной субстанции. Вопрос был иным и возник на иной основе.