Элегантными толчками он скользил по воде и пластично уходил в глубину до самого дна, явно не торопясь вернуться к дыханию через легкие. Схожий с юркими выдрами, которыми они любовались, сидя рядом на песке в ожидании, когда на них обсохнет одежда: штаны Рахарио, саронг и кебайя Георгины.

В воде с него сходила задумчивость, всякая озабоченность, которая иногда овладевала им, омрачая его лоб и ожесточая взгляд. В воде он превращался в морское существо, свободное и беззаботное, достигшее своей цели.

Его стройное тело с бугорками мускулов и сужающееся к бедрам, его сильные, жилистые руки будто созданы были для жизни в океане. Временами Георгине мерещились у него зачатки жабр или плавательных перепонок, но стоило ей моргнуть, как они исчезали. Когда он выныривал, со смехом заглаживая назад мокрые волосы, а вода стекала с его кожи, коричневой, как пальмовый сахар, сливаясь в ручейки между выпуклостями мыщц, она радовалась, что может остудить свое горящее лицо в волнах.

А Рахарио видел в ней русалку, со дня рождения удаленную от ее истоков и наконец вернувшуюся к себе домой, немного беспомощную в этом новом, но все более родном для нее мире. Сирена, вид которой смущал его, когда задравшийся подол саронга обнажал ее длинные ноги. Кровь шумела у него в ушах, когда мокрая ткань, сделавшись прозрачной, облепляла пока еще робкие округлости ее тела, гибкого, как бамбук.

И когда потом она погружалась с ним на дно, в этот изумрудный свет, их пальцы сплетались, волосы ее колыхались подобно водорослям, а пузырьки воздуха жемчугом высыпались из ее улыбающегося рта – все это было так, будто она глазами раскрывала ему свою душу.

Здесь, на этих серебристых пляжах пролива Джохор, Рахарио чувствовал, как прочна нить, которой душа Нилам была привязана к острову Сингапур – насколько она была дитя Нусантары.

В точности как он.

Лодка мягко покачивалась, плывя вдоль реки Серангун.

В устье, окаймленном рыбацкими лодками, воздух был еще напоен терпкой легкостью моря и соленой свежестью ближнего рыбного рынка, но выше по течению был тяжелым от обводненной земли, гнили и сладости спелых плодов. Струйки дыма поднимались меж деревянными хижинами с ухоженными садиками, в которых малайские женщины и мужчины хлопотали по хозяйству, а квохчущие куры рылись в земле.

Время, казалось, остановилось здесь задолго до того, как сэр Стэмфорд Раффлз впервые ступил на эту землю; а может быть, время здесь никогда не играло роли.

Родом из такого же малайского поселения, как это, была, должно быть, и Семпака. Георгина не так много знала о ней; только то, что она родилась и выросла здесь на острове перед тем, как попасть в Л’Эспуар во времена появления Георгины на свет. В какой-то момент после этого Ах Тонг заменил старого малайского садовника, который стал слишком слаб для этой работы, потом долго ухаживал за Семпакой и наконец женился на ней по благословению туана и мэм. Георгине смутно помнилось небольшое празднество в саду, музыка и пение из жилья для прислуги до поздней ночи; а быть может, помнила это она лишь по рассказам, ведь сама она была тогда совсем маленькой.

Горстка нагих ребятишек высыпала откуда-то из-за садиков, они с ликованием бежали по берегу вровень с лодкой и с визгом прыгали в воду.

Георгина с улыбкой посмотрела на Рахарио, тот греб веслами вверх по реке. На его губах тоже обозначилась улыбка, а в глазах вспыхнули веселые искры.

За садами простиралась мозаика из овощных грядок и заплаток полей, но потом исчезла под зарослями, и река нырнула под тенистый свод.

Деревья возносились до самого неба и склонялись навстречу друг другу, оставляя лишь узкую полосочку синевы высоко над головой Георгины. Когда мачта касалась веток, на воде начиналась пляска солнечных пятен. Нефритовая и голубоватая зелень листьев с оттенками желтого и красного, впадая иногда совсем в черный, пятнала сдавленный воздух, в котором цапли пускались в величественный полет и птицы напропалую исходили свистом и трелями.

Рахарио греб все дальше, углубляясь в этот мир по ту сторону времени, пока не сложил весла, дожидаясь, когда лодка сама остановится. Схватился за крепкую ветку, подтянул лодку и привязал ее.

Сложив локти на коленях, посидел и посмотрел вдоль изгиба реки…

– Это моя земля, – сказал наконец. – Вон оттуда. – Он указал в ту сторону, откуда они приплыли, и потом полуобернулся: – И дотуда. – Его ладонь обвела берег до левого плеча. – До Серангун-роуд, все моя земля. Со вчерашнего дня.

Как будто ему самому нужно было удостовериться в этом, он тихо повторил:

– Моя земля. Пока еще неизвестно, сколько времени пройдет, пока я соберу деньги, чтобы построить такой дом, какой мне бы хотелось.

Взгляд Георгины блуждал по заколдованному речному ландшафту; было бы великолепно жить здесь.

Впервые она догадалась, чем занимается Рахарио, когда он время от времени исчезал на несколько дней; то, что он обозначал скупым словом дела́ и что делало ее время с ним еще драгоценнее. Она пыталась представить себе, какой дом Рахарио хочет построить здесь, но ей не удавалось. Для нее дом Рахарио был в море, его пристанищем был все еще безымянный корабль, напоминающий раковины раков-отшельников, копошащихся на песчаных отмелях острова.

– Ты – и дом? Дом на земле?

Губы его дрогнули – полунасмешливо, полусмешливо:

– Мы, оранг-лаут, всегда строили дома, Нилам. Есть племена, которые возводят целые деревни на сваях в воде. Но мы строим не на века. Чаще всего лишь пондоки, простые хижины из того, что дает нам прибрежный лес. На время муссона. Или когда одна из наших женщин хочет родить свое дитя под защитой хижины. Потом мы снова ломаем эти лачуги, а древесину, бамбук и листья используем для наших лодок – и странствуем дальше.

Он смотрел на реку. Мысли его отражались на его лице слабыми, едва заметными движениями, как зыбь на притихшем море. Но потом брови его нахмурились, и он уперся взглядом в свои ладони, потирая одну большим пальцем другой.

– Времена изменились, Нилам. Особенно для нас, оранг-лаут. Для малайцев мы всегда были диким народом, со странными обычаями и непонятным языком. Народом со своими законами и без настоящей веры. Людоеды и колдуны.

Его лицо озарилось улыбкой, обнажившей белые, ровные зубы, и в глазах загорелась гордость за свой народ. За то, кем был он сам.

– Они всегда недооценивали нас и вместе с тем боялись. Потому что мы сильные, неустрашимые морские воины, и ветер и море у нас в крови. Пока мы были нужны султанату Джохор и его теменгонгу, нас признавали. Мы были охранниками их царства, их солдатами в войне. Мы строили им корабли и лодки и заботились о хорошем наполнении их казны. – Уголки его рта презрительно загнулись вниз. – Но эти времена прошли. Теперь хозяева моря – оранг-путих. С их военными кораблями, их лучшим оружием. Теперь они обеспечивают власть и богатство султаната и теменгонга. Которые в благодарность делают все, чтобы ни один оранг-лаут больше не ходил в море вокруг Сингапура на разбойную добычу и не досаждал оранг-путих. Теменгонг даже получил почетный меч от губернатора оранг-путих – как знак отличия за его заслуги в борьбе против пиратов.

Георгина подтянула к себе колени, положила на них скрещенные руки и прильнула к ним лицом.

Она никогда не задумывалась, насколько торговцы – такие, как Гордон Финдли – изменили эту часть мира. Одним своим присутствием они вывели из равновесия уголок, который существовал столетиями, и переиначили его. При этом во всем, о чем говорили за столом ее отец и Пол Бигелоу, звучало что-то временное, преходящее, как будто торговый город Сингапур был пузырем, готовым в любой момент лопнуть.

Поэтому дороги были так плохи, улицы завалены мусором и полны бродячих собак, во время приливов их затопляла река Сингапур, с наступлением темноты они едва-едва освещались. Начальство в Калькутте передоверило судьбу города коммерсантам, а они уделяли внимание лишь купле-продаже и отгрузке товаров на пароходы. А вовсе не тому, чтобы сделать Сингапур городом, пригодным для удобной жизни. Потому что никто из них не знал, будет ли он здесь завтра или через год.