Удивление скользнуло по ее лицу, когда она шла к нему гибкой походкой с покачиванием бедер на бесшумных, осторожно ступающих ногах. Он усадил ее рядом с собой на край кровати, обнял, вдохнул ее знакомый аромат розового масла и сандалового дерева – как тяжелая, пропитанная дождем земля.

– Вы всегда будете здесь в безопасности, ты и дети, – прошептал он. – Я не допущу, чтобы с вами что-то случилось.

Закрыв глаза, Лилавати прильнула к мужу.

Сердце у нее колотилось – от пережитого страха и ужаса, который только что обрушился на ее такой защищенный, тихий дом. Но и от счастья тоже.

От него пахло другой женщиной. По всей вероятности, он никогда не будет ей верен. И все же у нее было твердое чувство, что он наконец-то целиком и полностью принадлежит ей.

На смятых, заплесневелых простынях выделялся одинокий цветок орхидеи.

Он был сине-фиолетовый, цвета свежего кровоподтека. И точно так же больно было на него смотреть. Рана, глубоко в ее душе.

С щемящей, печальной улыбкой Георгина взяла цветок и вышла на трухлявую веранду.

Ее задевали ветки с красными цветами, когда она взбиралась на скалу перед стеной, чтобы ветер освежил ей лицо.

Долго сидела там, предаваясь печали.

Печали по отцу, этому гордому, богобоязненному и работящему шотландцу, который так дорого ценил приличия и искренность. И который все же обладал страстным сердцем. Оно билось не только для Жозефины, темпераментной французской львицы. Но и тайно для малайской девушки. До смертного часа его терзала вина, что обеих женщин он погубил своей похотью.

Вина, о которой Георгина постоянно напоминала ему и за которую он ее наказал, когда она ждала ребенка тайной любви.

Она понимала, почему он так поступил. Почему полуправду, да что там, ложь он открыл ей лишь на смертном одре; ведь она делала то же самое со своими детьми. Чтобы их защитить. Чтобы держать для них открытыми все пути в мир, который белый цвет ставил выше всех других цветов.

И все-таки она предпочла бы не узнать об этом. Не так поздно. Слишком поздно.

Ибо скорбь о жизни, которую у нее отняла эта ложь, была нестерпима. О жизни, которая могла бы быть, но ей не позволили.

Как полумалайке ей не пришлось бы стыдиться того, что она носит в себе ребенка оранг-лаут. Она могла бы ждать своего любимого, пока море не вернуло бы ей его.

Она догадывалась, что эта скорбь будет преследовать ее до конца жизни.

Георгина раскрыла ладони, в которых держала цветок орхидеи, сине-фиолетовый, как ее глаза. Эти глаза, цвет которых стал ее судьбой.

Она терпеливо ждала, пока ветер ощупает цветок любопытными пальцами, наиграется с ним и потом сорвет его и унесет.

Сине-фиолетовую каплю, которую он унес прочь, в открытое море.

Сонная голова Джо тяжело лежала на плече Пола. Ткань его сюртука увлажнилась от дочкиного дыхания и набежавшей тоненькой ниткой слюны.

Он занес ее вверх по лестнице, осторожно уложил на кровать в ее комнате.

– Дома? – пролепетала она, щурясь из-под ресниц, едва ее голова коснулась подушки.

– Да, мы дома. – Он нежно отвел прядку волос у нее с лица. – Картика сейчас наденет на тебя ночную рубашку.

– А мама?

– Мама сейчас придет к тебе. Я только пойду поищу ее, хорошо?

Улыбка путалась в уголках губ Джо, и, не успев кивнуть, она снова уснула.

Он знал, где следует искать ее маму.

Если она еще здесь.

Был тот час, когда остров Сингапур погружается в пастельную, дымчатую синеву. Когда любые контуры начинают размываться, а четкость дня приглушается до мечтательной нежности.

Не веря своим глазам, он рассматривал срубленную пальму, лежащую поперек сада. Спиленные ветки, кучи листвы срезанных кустов.

Мрачно грозящая стена лесочка была разорвана и стала проницаемой; между прореженных деревьев и кустов проглядывала затянутая лишайником крыша павильона. Работа была еще далеко не закончена, но все равно сад как будто задышал.

В синеве этого часа она походила на девочку, сидящую на скале, подтянув к себе колени и глядя на море. Она не повернулась, хотя должна была слышать треск веток у него под ногами. Лишь слегка приподнятые плечи дали ему понять, что она знает о его приближении.

– Ты все-таки решила его вырубить? – спросил он вместо приветствия.

Она слегка помотала головой в знак отрицания, коса едва шевельнулась на ее спине от этого знака.

– Нет, только проредить и подрезать.

Она смотрела на него через плечо глазами, будто сделанными из этого синего часа.

– Пришла пора. Пора света. Воздуха.

В ее голосе слышались боль и печаль; теперь ему пришлось поднимать плечи, он засовывал руки в карманы и уклонялся от ее взгляда.

– Как все прошло в Пондишери?

– Хорошо. Мы с твоим кузеном пришли к соглашению. Отныне фирма называется только Финдли и Бигелоу.

Он вздрогнул при воспоминании об Агнес. Об этих ослепительных зеленых глазах, которые беззастенчиво флиртовали с ним на одной вечеринке у Буассело. Еще никогда ни одна чужая женщина не давала ему столь неприкрыто понять, что она его хочет. Да к тому же такая красивая. С кожей цвета слоновой кости, с лицом тонкой резьбы, одновременно нежным и гордым, как распустившаяся роза, вложенная в чашу из золотых волос. Пышно округлая и соблазнительная, как спелый персик. Не женщина, а шампанское.

Опьяняющее интермеццо в несколько ночей было между ним и этой офицерской вдовой. Необузданное. Алчное.

Не пустячное, отнюдь. Но и не значительное.

Его место было здесь. При Георгине.

Как в хорошие, так и в плохие дни.

– Джо по тебе очень скучала.

Она лишь кивнула.

Она казалась потерянной, когда снова повернулась к морю, и он знал, о ком она думает. Так же, как он знал перед своим отъездом, к кому она обратится в своей нужде.

Это причиняло ему боль, все еще, однако он ей сочувствовал. Что-то окончательное было в ее позе, что задевало его за живое, несмотря ни на что.

То, что она была еще здесь, говорило о том, что его хитрость удалась, однако он не воспринимал это как триумф. То, что он одержал, было пирровой победой. И он заранее брал ее в расчет ради того, чтобы Георгина оставалась с ним. Пусть и той ценой, что ее сердце никогда не будет принадлежать ему целиком. Она бы, возможно, решила и по-другому.

Если бы он предоставил выбор ей.

Он все ей возместит, сегодня и во все дни их брака.

Пол подошел ближе и протянул ей руку.

– Идем домой, Георгина.

Под равномерные удары весел лодка скользила по реке.

То была маленькая местная лодка, которую Дункан пару лет назад купил у одного рыбака и убирал под крышу конюшни, когда снова уходил в море.

В узкий пролив между островом Сингапур и горсткой мелких островов они вошли под парусами; а добравшись до устья реки, Дункан ослабил паруса и взялся за весла.

Глаза Дэвида, лучась голубизной, как небо, с которого пекло солнце, блуждали по огороженным садикам, в которых женщины в ярких саронгах и кебайях пропалывали грядки или снимали урожай, болтая и пересмеиваясь. В тени перед хижинами сидели старушки, присматривая за детьми, которые с визгом и криками носились вокруг. Пели петухи, кудахтали куры, где-то хрипло взбрехивал пес, а воздух на вкус был пряный, как поджаренные до хруста овощи.

– Зачем мы сюда плывем?

– Я здесь еще не был.

Дэвид наморщил лоб: в его понимании это не годилось в качестве объяснения.

Берег окаймляли деревья, некоторые из них такие старые и корявые, будто коренились здесь не один век. Позади них виднелись цветущие садики и каменные дома; видимо, здесь жили состоятельные малайцы.

– Я подумал, – сказал после нескольких гребков Дункан, – осмотрим тот Сингапур, который мы еще не знаем.