Рахарио был тенью, которая преследовала ее на каждом шагу. Которую она в большинстве случаев и не замечала, потому что она лежала позади нее, но она вдруг падала на них обоих именно в те моменты, когда Георгина уже была уверена, что обрела с Полом что-то вроде счастья.

Рахарио оглядел себя в зеркале.

Длинный сюртук со стоячим воротником сидел хорошо, подчеркивая узким кроем контуры его стройного, удлиненного тела. Сюртук, как и брюки, был белый, застегнутый на золотые пуговицы и так искусно вышитый золотыми нитками, что вышивку можно было заметить, лишь когда он двигался в свете лампы и ткань поблескивала. С красной перевязи на поясе свисали керис, священный кинжал его предков, унаследованный им от отца, с изогнутым, как серебряное пламя, лезвием, и пистолет, без которых он никогда не выходил из дому.

Он не носил головных уборов, не терпел ни шляпы, ни тюрбана, ему необходимо было постоянно ощущать в волосах вольный ветер. И начищенные до блеска коричневые туфли по европейской моде стесняли его: с ними он не чувствовал почвы под ногами. Однако выходить без них он не мог.

Он огладил бороду: аккуратная и ухоженная рама вокруг рта и подбородка еще больше оттеняла резкость его черт, делая его старше. Внушая уважение.

На середине этого жеста он вздрогнул: шрам на руке и шрам на ноге сегодня целый день давали о себе знать тянущей болью. Виной было то ли неосторожное движение, когда он вел корабль назад в Сингапур, то ли погода.

– Тебе непременно нужно туда пойти сегодня?

Сдвинув брови, он взял два массивных, роскошно украшенных золотых кольца и надел их на пальцы – с рубином на левую руку, с ониксом на правую. Красный как кровь. Черный как ночь.

– Тебя так долго не было, и всего-то пару дней как вернулся.

– Вампоа, важный для меня человек, – только и сказал он и отвернулся.

Лилавати сидела на плетеном стуле, на лбу ее горела красная точка, знак замужней женщины. Край сари откинут, чоли задрано вверх: у тугой груди она держала младенца.

Харшад. Рахарио было трудно удержать в памяти это имя. Малышу было месяца два, Рахарио не знал точно сколько. Он был в море, когда ребенок родился.

Не то чтобы нагота была ему чуждой, женщины оранг-лаут издревле кормили своих грудничков так же открыто, как это делала Лилавати; однако ее вид был ему неприятен, и он отвернулся.

Должно быть, Лилавати прочитала это по его лицу: звон ее бесчисленных золотых браслетов, шорох шелка подсказали ему, что она быстро укрыла грудь и ребенка краем сари.

Ее темно-карие большие глаза, окаймленные густыми ресницами, временами напоминали ему коровьи, такие же покорные, такие же терпеливые. Еще она походила на мать-землю со своей темной, влажной от пота кожей, со своим телом, которое было одновременно и сильным, и мягким, и пышно округленным. Настолько укорененная в земле, что ничто не могло вывести ее из равновесия.

Довольное бульканье у его ног заставило его взглянуть вниз. Маленькая девочка сидела на полу, ее густые черные волосы блестящим шлемом обрамляли личико, круглое, как у матери, и толстощекое. Она робко улыбалась ему и тянула ручки к его штанине – видимо, чтобы ухватиться за нее и подняться на ноги. Феена. Не прошло и года после свадьбы, как она родилась, когда он был в море, где-то за островом Серам. Зачатая, как и ее брат, из голого инстинкта и чувства долга, с безразличием, а может, даже и с некоторым презрением. Но не из страсти и уж тем более не из любви.

Его мина омрачилась, и он отступил на шаг.

Улыбка на младенческом лице погасла; задрав попку вверх, девочка оттолкнулась от пола, потопала к матери и зарылась лицом в складки ее сари.

Рахарио сунул в карман сигарницу из черепахового панциря, оправленного в золото. Новая привычка вошла у него в обычай. Вчера он тоже отозвался на приглашение, чтобы не оставаться дома.

– Я распорядился, чтобы мне устроили отдельную спальню. Внизу. На следующей неделе придут мастера.

Лилавати промолчала и даже глаз не подняла, сосредоточившись на младенце.

Он не видел, как слеза скатилась по ее щеке, когда его шаги удалялись.

Удушающе жарко было в тот вечер.

Шелк вечернего платья, сиреневого, как цветок гелиотропа, прилипал к спине Георгины, хотя она сидела прямо, на ширину ладони отделившись позвоночником от спинки стула, и длинные ее панталоны и нижние юбки так же влажно приникали к коже бедер. Но хотя бы кринолин из китового уса, новейшая мода из Европы, приносил, несмотря на свою тяжесть, некоторое облегчение, неся на себе груз тяжелой шелковой юбки и отстраняя ее от тела. При ходьбе он покачивался, а когда она садилась, он слегка приподнимался впереди и всякий раз впускал под подол немного воздуха.

Она принялась было обмахиваться веером, но сама себе показалась при этом глупой и сложила вещицу, положив ее на колени. Она сидела, являя собой стереотипную картинку с изображением европейской дамы, которая в тропиках мучается от неизбывной жары и, одинаково утомленная и раздраженная, смертельно скучает. Лучше бы она осталась дома.

Она тоскливо бросила взгляд через плечо, в ночь.

Было еще светло, когда они вошли в эти прославленные сады через китайские ворота. Пальмы и огромные деревья давали тень, а гигантские водяные лилии, подарок сиамского короля, плавали по озеру, их наполненные цветочные горсти белели или розовели в сумерках, а широкие листья давали место множеству водных птиц.

Дом располагался в лабиринте из живой изгороди и среди дорожек, вьющихся сквозь волшебно подрезанную и цветущую зелень. Изящный, как павильон, несмотря на впечатляющие размеры, воздушный благодаря множеству окон и арок, он парил на колоннах, под которыми протекали водяные каналы, цвели лотосы и посверкивали красновато-золотые тела рыбок.

Теперь лампионы и фонари вырезали из тьмы силуэты столь же изящных азиатских павильонов, окруженных тщательно взлелеянными деревьями, живыми изгородями и цветочными клумбами. Крик павлина перекрывал стрекот цикад, нежный плеск и журчание ручьев. Тени кустов, подстриженных на проволочных каркасах в виде драконов и дельфинов, слонов, собак и крокодилов, пробудились к жизни. Сказочная страна между востоком и западом. Царство волшебства, созданного из неисчерпаемого богатства природы безграничной фантазией человеческих рук.

Ах Тонг любил этот сад, открытый для свободного посещения публики в китайский Новый год; Георгина с нетерпением ждала утра, чтобы подробно рассказать ему обо всем.

Неподалеку от нее взорвался хохот мужчин. Пары крепкого спиртного тяжело висели в воздухе, смешиваясь с мужским потом, едким дымом сигар и курительных палочек; наверняка пройдет еще некоторое время, пока будет сервирован ужин. Георгина поймала извиняющийся взгляд Пола, прежде чем мистер Гилмен из Гамильтон, Грей и Ко и еще один коммерсант из Швейцарии снова втянули его в оживленный разговор о клане Конгси, строительстве портового дока и налогах на опиум.

Разговоры, которые Георгина обычно с удовольствием слушала, хотя и знала, что ее мысли по этому поводу не обладали никакой ценностью.

– Сравню ли с летним днем твои черты? – Мужской голос, низкий и мелодичный, с безупречным английским, но с несомненным оттенком китайского происхождения. – Но ты милей, умеренней и краше.

Георгина запрокинула голову и засмеялась.

– Сразу заметно, что мы с вами недавно познакомились, мистер Хоо. «Умеренней летнего дня» меня не назвал бы никто из тех, кто знает меня ближе!

Его борода смоляной черноты, длинная и тонкая – два крысиных хвоста – весело тряслась.

– Ваш весьма ценимый мною мастер Шекспир назвал бы, мадам. Вы позволите?

Георгина кивнула, и он опустился на стул рядом с ней.

Для китайца он был рослым, но не так высок, как Ах Тонг. Хотя он был лет на двадцать старше ее, его удлиненное лицо с высоким лбом было гладким, как бледно-желтый фарфор. Глаза под высокими, тонкими дугами бровей, узкие и словно нарисованные тушью, могли бы показаться грозными, если бы не добродушное лукавство с заметной толикой шарма, вспыхивавшее в них.