Рахарио шел к реке по траве, под его ногами трепетали древесные тени. Он чувствовал себя настолько же ясно, насколько спокойно двигался вперед.

Мирно. Миролюбиво. Новое, незнакомое чувство.

Он остановился под деревом.

Неподалеку играли его дети – Феена и Харшад; игра состояла в том, чтобы шлепнуть другого ладошкой и убежать. Харшад безнадежно уступал старшей сестре, но это не уменьшало его радости, которую он выражал визгом и заливистым смехом. Он то и дело поглядывал в сторону матери, ожидая поощрения, а мать сидела на покрывале в позе портного.

Феена, рослая и стройная для своих четырех лет, за последний год заметно вытянувшаяся, заметила его первой.

Она замерла посреди бега; ее поднятая рука упала и схватилась за подол оранжевого платьица. Лучи на ее лице, еще более круглом из-за собранных в косу волос, открывающих золотые сережки в проколотых мочках ушей, погасли. Она испуганно уставилась на отца, который иногда бывал неприветливым и отсутствующим, а потом снова таким добрым, что это сбивало ее с толку. Часто он внезапно исчезал и не бывал дома так долго, что она успевала его почти забыть, потом он снова появлялся, принося с собой запах соли и воды, древесины и ветра.

– Можно, я присяду?

Голова Лилавати вскинулась. Она кивнула, подвинулась, и он опустился на покрывало рядом с ней. Потупившись, она смущенно гладила свой живот, выпиравший под сари.

Теперь его заметил и Харшад, который, возможно, был еще слишком мал, чтобы страдать от переменчивого нрава отца, а может, просто обладал более безмятежным характером, чем его сестра. Он с радостным визгом побежал к отцу, бросился на него и прижался головой к его груди, чуть не захлебываясь от смеха. Рахарио обнял его и жестом подозвал Феену.

Неуверенно подогнув ногу в щиколотке, она вопросительно взглянула на мать. Лишь в ответ на ее разрешительный кивок она двинулась с места, но села на корточки рядом с матерью, привалившись щекой к ее животу и подозрительно оглядывая Рахарио.

– Как твои дела? Как ребенок?

Лилавати уставилась на него, не веря своим ушам, и ей понадобилось какое-то время, чтобы снова собраться; он еще никогда не спрашивал ее, как дела. Щекам ее стало жарко, и она кивнула, гладя волосы Феены.

– Я тут подумал, что надо взять в дом няньку, как только появится ребенок. Может, даже раньше. Что ты скажешь?

Сердце Лилавати заколотилось; возможно, все еще повернется к лучшему.

– Это было бы очень любезно. Большое спасибо.

– А эти двое должны научиться плавать. Как ты думаешь, Феена? – Девочка вздрогнула и смотрела на него большими глазами. – Отправимся завтра плавать? В реке?

– А я! – возмутился Харшад и поднял голову, а его сестра с сомнением смотрела то на мать, то на отца, недоверчиво сдвинув брови.

– Да, ты тоже с нами. – Рахарио засмеялся, раскачивая мальчика из стороны в сторону. – Ну, Феена, что скажешь? Есть у тебя желание?

Наконец-то ее глаза просветлели, на лице появилась робкая улыбка, и она кивнула.

Лилавати искоса взглянула на мужа. Таким расслабленным, в таком хорошем расположении духа она его еще не видела за все пять лет их брака. Таким доступным.

Ты же сама хотела его любой ценой, этого красивого чужака! Теперь сама видишь, чего ты добивалась! – говаривала ее мать, которая часто приходила сюда с Клинг-стрит, чтобы помочь ей с детьми, и всякий раз обрывала ее, когда она начинала жаловаться.

У тебя нет злой свекрови, которая придиралась бы к тебе, и муж тебя не бьет. Он сказал тебе хоть одно худое слово, когда ты родила девочку, а? Вот то-то же, а это надо ценить, дитя мое, очень дорого! У тебя прекрасный дом, в котором ты можешь делать что хочешь, и слуг у тебя сколько угодно. Помимо денег, которые ты можешь тратить, у тебя еще двое здоровых детей. И тебе этого мало? Чего тебе еще надо? А что делать детей – это тебе не сладость из розовых лепестков и меда, тебе следовало бы и самой знать. Откуда у тебя эти капризы? Уж не от меня точно!

Может, и правду говорят, что боги со временем все устроят.

Лилавати всякий раз делала все возможное, чтобы умилостивить их. Жертвоприношениями, воскурениями и молитвами из глубины сердца, у святилища здесь, в доме, и в храме Шри Мариамман в китайском квартале.

Когда ее муж в последний раз поднимался к ней, чтобы возлечь с ней, он обходился с ней не так грубо; ко времени, когда он зачал ребенка, которым она была беременна, она даже стала находить в этом какое-то удовольствие.

Да, может, боги еще все управят – сбудутся ее мечты о любви и счастье.

Рахарио перегнулся, чтобы погладить Феену по щеке – и та с трудом это вытерпела, разрываясь между отторжением и тоской. Это его движение донесло до Лилавати его запах, аромат моря и корицы, который ее всегда обвораживал, несмотря ни на что. Сегодня он пах немного свежее – как трава, в которой они сидели, как воздух перед грозой. И острее, темнее, как пачули и сандаловое дерево. Как после полового акта.

Она подумала про женщину, которая пришла сегодня утром, она видела ее из окна наверху, как раз когда натягивала на Феену платьице. Женщина, о которой прислуга много перешептывалась.

Потому что это была утонченная неня, со светлой кожей и синими глазами, красивая, как сама богиня Шакти.

Ты не можешь иметь все, дитя мое!

Улыбка, которая только что собиралась развернуться на лице Лилавати, съежилась.

Прикрыв веки, Георгина вдыхала запах просоленной и прогретой солнцем древесины. Аромат простыни, местами жесткой и прохладной, местами увлажнившейся и прилипающей к ее голой коже, аромат морской воды и ветра. Душный запах собственного тела – и частично оставленный на ней телом другого.

Рука, которая неторопливо поглаживала ее спину – то вверх, то вниз, – повторяя изгибы ее позвоночника и ложась на ее ягодицы, заставляла ее по-кошачьи урчать, подушечки его пальцев и мягкие выпуклости ладоней, а также более жесткие, шершавые мозоли. Та же рука, которая на пару с другой только что стискивала ее так крепко, что койка уходила из-под нее от наслаждения и похоти.

Волны вяло плескались о стенку, погружали кровать в равномерное, мягкое покачивание. С палубы слышались голоса, невнятное бормотание и разговоры, взрывы внезапного смеха.

Дайан – правая рука Рахарио и, должно быть, его ровесник; лицо, задубленное ветром и солнцем, темное, как крепкий чай. Его угольно-черные глаза вспыхивали, когда он шутил с Георгиной или говорил о погоде и показывал ей с палубы дельфинов, которые резвились в волнах на некотором отдалении, а однажды даже величественно скользящего по воде кита.

С Тиртой и Иудой она почти не говорила. Молодые мужчины повязывали свои длинные волосы лентой, чтобы не лезли на их бронзово-коричневые лица, и ограничивались тем, что приветливо ей улыбались, иногда заговорщицки подмигивая.

Ею ненадолго овладевало смущение при мысли, что мужчины наверху, пожалуй, могли что-то слышать, щеки ее от этого начинали гореть, но быстро снова остывали; удивительно, к чему только не привыкаешь со временем. Это почти пугает.

– Что подумают твои люди о том, что ты притащил на борт свою белую возлюбленную? – с улыбкой шептала она.

Хриплое дыхание Рахарио овевало ее затылок.

– Им платят за работу. А не за то, что они думают.

Ее улыбка углубилась:

– Ты больше не отваживаешься остаться со мной на корабле с глазу на глаз?

Его зубы зарылись в место между затылком и плечами, и она содрогнулась. И, словно утешая, по этой линии прошелся его язык.

– А как бы я мог довериться неверной жене? Обманщице?

Георгина закаменела и открыла глаза.

– Я могу тебя успокоить, – пробормотал он, не отрывая губ от ее кожи. – Они не считают тебя белой неней. Для них ты по меньшей мере наполовину малайских кровей. Как для меня тогда.

Он прижался пылающим телом к ее спине, дал ей почувствовать, что хочет ее еще раз.