Насчет того, что родители сдадутся, дядюшка Стив оказался прав; через три недели Пэт отбыл в центр подготовки.

Я до сих пор не знаю, почему это оказался именно Пэт. Мы не бросали жребий, у нас не было скандала по этому поводу, я не спорил, просто отправился Пэт. Несколько раз я пытался поговорить с ним, но каждый раз он отмахивался от меня, говорил, чтобы я не переживал и подождал, пока все устроится само собой. И в какой-то момент я обнаружил, что само собой разумеется, что летит Пэт, а я остаюсь. Возможно, мне надо было быть поупрямее, когда мы подписывали контракт, когда Пэт не стал подписываться первым, а предоставил это мне, в результате чего я оказался этой самой второй договаривающейся стороной, которая остается, а не третьей, которая летит. Но тогда казалось, что нет ни малейшего смысла волноваться, ведь, согласно договоренности, закрепленной в контракте, эти две стороны считались взаимозаменяемыми. Пэт указал мне на это перед тем, как мы подписались; важно было только, чтобы контракт был подписан, пока родители согласны – важно было получить их подписи.

Пытался ли Пэт уже тогда переиграть меня? Даже если так, то я не слышал, чтобы он мысленно это проговаривал. С другой стороны, а стал бы делать такое я, приди мне это тогда в голову? Не знаю, просто не знаю. Короче говоря, потихоньку мне стало ясно, что все уже решено, семья наша считала это само собой разумеющимся, люди из Ф.Д.П. – тоже. Ну я и заявил Пэту, что с этим надо еще разобраться. В ответ он просто пожал плечами и сказал, что в Ф.Д.П. его уже отобрали, и он тут ни при чем. Может, я могу заставить их передумать… если, конечно, мне безразлично, порушит ли это все их планы, или нет.

Мне не хотелось этого делать. Мы не знали тогда, что люди из Ф.Д.П. скорее пали бы на колени и стали в слезах умолять любую из молодых здоровых телепатических пар, чем дали ей ускользнуть от них; мы-то думали, что у них огромный выбор. Я думал, что если я стану возражать, они могут просто разорвать контракт, а у них было на это право, заплатив незначительный штраф, вплоть до самого дня отлета.

Вместо этого я поймал отца один на один и поговорил с ним. Уже одно это говорит о том, в каком отчаянии я был; ни Пэт, ни я никогда не говорили с родителями один на один друг о друге. Мне было нелегко это сделать, я заикался и с большим трудом смог объяснить отцу, почему считаю себя надутым. Отец выглядел обеспокоенным, он сказал:

– Том, я так понимал, что вы с братом уже решили это между собой.

– Вот это-то я тебе и объясняю. Мы ничего не решали.

– Ну и что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Да я хочу, чтобы ты заставил его поступать честно. Мы должны бросить жребий, или еще как-нибудь. Или ты сам можешь сделать это за нас, чтобы все было по-честному. Ты можешь это сделать?

Отец занялся своей трубкой, как он делает всегда, когда хочет потянуть время. В конце концов он произнес:

– Том, я не понимаю, как можно все переиграть теперь, когда решение уже принято. Если только ты не хочешь, чтобы я разорвал этот контракт. Это было бы не просто, но я могу.

– Но контракт не нужно рвать. Я только хочу иметь равные шансы. Если я выиграю, это ничего не изменит, только полечу я, а Пэт останется.

– Ммм… – Отец несколько раз затянулся с крайне задумчивым видом. – Том, ты видел, как последнее время выглядит твоя мать?

Я видел; правда, я мало говорил с ней. Она двигалась подобно зомби, с горестным и страдающим видом.

– А что?

– А то, что я не могу сделать этого с ней. Сейчас она страдает, заранее прощаясь с твоим братом; я не могу заставить ее пройти через все это еще и из-за тебя. Она просто этого не выдержит.

Я знал, как трудно ей все это давалось, однако не понимал, что изменится, если мы поменяемся местами.

– Ты же не хочешь сказать, что маму больше устраивает такое положение вещей? Что она скорее согласится, чтобы летел Пэт, а не я?

– Не хочу. Ваша мать любит вас обоих одинаково.

– Тогда для нее это будет все равно.

– Не будет. Сейчас она страдает от того, что теряет одного из своих сыновей. Если вы теперь поменяетесь местами, ей придется проходить все по новой из-за другого сына. Это нечестно по отношению к ней. – Он выбил трубку о пепельницу. Этот стук, словно удар гонга, извещал об окончании совещания.

– Нет, сынок. Боюсь, тебе придется примириться с этим решением.

Спорить было бесполезно, так что я и не стал. Если уж отец говорит о мамином благе, спорить было все равно что пытаться бить козырного туза. Через четыре дня Пэт отправился в центр подготовки. В эти дни я мало его видел, только в те часы, которые мы проводили в здании Транс-Лунарной компании, так как он каждый вечер бегал на свидания с Моди. Я туда не ходил. Он сказал, что больше никогда ее не увидит, а у меня будет еще уйма времени, так что не будешь ли ты любезен куда-нибудь смотаться. Я не возражал. С одной стороны, само по себе это было честно. С другой, при сложившихся обстоятельствах мне и самому не хотелось ходить на эти их свидания. Эти последние дни мы с Пэтом были дальше друг от друга, чем когда-либо раньше.

На наши телепатические способности, однако, все это совсем не влияло. Чем бы там ни была эта самая «взаимная настройка», на которую способны мозги некоторых людей, она все так же продолжала наличествовать, и мы могли связываться так же легко, как просто разговаривать, и так же легко выключаться. Нам не надо было «сосредотачиваться» или «очищать свой мозг» или что-нибудь еще из этой восточно-мистической ерунды. Если мы хотели «говорить», мы говорили.

С отъездом Пэта мне стало не по себе. Конечно, я ежедневно находился в контакте с ним, по четыре часа плюс в любой момент, когда возникало желание поговорить. Но только если ты всю свою жизнь все делал вдвоем, нельзя не выйти из равновесия, когда надолго остаешься один. У меня еще не выработались новые привычки. Я мог собраться пойти куда-нибудь, а потом остановиться у двери в размышлении, что же это я такое забыл. Оказывается, Пэта. Страшно одиноко отправляться куда-нибудь одному, если прежде всегда делал это с кем-нибудь вместе.

Вдобавок ко всему, мама была веселой, жизнерадостной, заботливой и абсолютно непереносимой, да и сон у меня теперь был совсем сбит. Центр подготовки находился в швейцарском временном поясе; это означало, что я и прочие близнецы, остающиеся на Земле, проводили тренировочные сеансы связи также по швейцарскому времени, где бы мы ни жили. Пэт начинал, насвистывая, будить меня часа в два ночи, затем я работал до самого рассвета и пытался набрать недоспанное днем. Это было крайне неудобно, но совершенно необходимо, к тому же, мне за это хорошо платили. Впервые в жизни у меня была уйма денег. У остальной нашей семьи – тоже, ведь я, невзирая на протесты отца, начал отдавать приличные суммы за свое содержание. Я даже купил себе часы (наши Пэт забрал с собой), не беспокоясь о цене, и мы поговаривали о том, чтобы перебраться в квартиру побольше.

Но тем временем Ф.Д.П. все глубже и глубже проникал в мою жизнь, и я потихоньку стал осознавать, что контракт связан не только с записыванием сообщений моего двойника. С первых же дней началось осуществление гериартрической программы. «Гериартрия» – неожиданное слово в применении к человеку, по молодости лет еще не имеющему права голоса, но тут оно имело особое значение, связанное с продлением моей жизни, насколько это возможно, для чего за меня взялись сразу же. То, чем я питаюсь, перестало быть моим личным делом, я должен был придерживаться предписанной ими диеты, никаких перехваченных на ходу бутербродов. Был длиннющий список «особо опасных» вещей, делать которые я не имел права. Мне наделали прививок от всего, начиная с воды в колене кончая попугайной лихорадкой; медицинские обследования мне устраивали такие, что прежние по сравнению с ними казались детскими играми.

Одно утешало, – с Пэтом, по его словам, делали то же самое. В действительности мы были самыми обыкновенными ребятами, таких везде как грязи, но для Ф.Д.П. мы были незаменимым коммуникационным оборудованием, так что заботились о нас, как о кровных скакунах или премьер-министре, обычные люди такой заботы не знают. Это было утомительно.