Я мог бы ответить на вопрос, но я уже один раз поднимал руку, и мне не хотелось прослыть выскочкой. В конце концов парень постарше сказал:

– Это означает, что массу можно превратить в энергию.

– Верно! – согласился Ортега. – Первым подтверждением тому явилась атомная бомба, испытанная в 1945 году в Аламогордо, штат Нью-Мексико. Испытание было экстренным – люди еще не умели управлять атомной энергией; все, что они могли, это с треском взорвать бомбу. Затем начали строить атомные электростанции, работающие на уране, но их эффективность была ниже всякой критики, ибо в энергию превращалась микроскопически малая доля массы. Так продолжалось до тех пор, пока Килгор не открыл уравнения трансформации энергии – какие именно, узнаете, когда подрастете, если будет желание. Так вот, Килгор показал, как можно на практике подступиться к уравнению Эйнштейна, открытому еще в 1905 году.

Но люди все еще не знали, как управлять этим процессом. Для трансформации массы в энергию требуется дополнительная специфическая масса, которая не станет превращаться в энергию, когда не нужно, и будет удерживать реакцию в заданных пределах. Обычный металл для этой цели не годится – с таким же успехом можно использовать сливочное масло.

Но уравнения Килгора, когда их сумели правильно прочесть, дали ответ и на этот вопрос. А теперь скажите мне: кто знает, сколько энергии можно получить из грамма массы?

Никто не знал.

– Ответ все в том же старом добром уравнении Эйнштейна, E = M x C квадрат. Из одного грамма массы получается девять на десять в двадцатой степени эргов. Он записал уравнение: 1 г = 9 x 10 в двадцатой степени эргов.

– Вроде не так уж и много, да? – продолжал инженер. – Попробуем записать иначе.

И записал: 900 000 000 000 000 000 000 эргов.

– А теперь прочитаем: девятьсот миллионов триллионов эргов. Все равно это вам мало что говорит, верно? Такие числа непостижимы для восприятия. У физиков-атомщиков всегда под рукой целый бочонок нулей, как у плотника – ящик с гвоздями.

Попробую еще раз. Фунт массы – любой массы, скажем, фунт перьев, – превращенный в энергию, дает пятнадцать триллионов лошадиных сил[16] в час. Теперь понимаете, почему «Мейфлауэр» собирали на орбите и почему он нигде не может приземлиться?

– Слишком горячий, – предположил кто-то из ребят.

– Мягко сказано. Если бы «Мейфлауэр» стартовал из космопорта в Мохаве, Лос-Анджелес и другие поселения на юге Калифорнии превратились бы в раскаленную лаву, а радиация и жара поубивали бы людей на всем калифорнийском побережье. Потому-то экран, который вы видели, преграждает доступ к корабельным двигателям и горелке.

К несчастью, Горлодер Эдвардс оказался в нашей группе, поскольку мы были из одной каюты. И конечно же, он не мог не выступить.

– А если потребуется ремонт?

– Там нечего ремонтировать, – ответил инженер. – Никаких механически движущихся деталей там нет.

– Ну а вдруг все-таки? – не унимался Горлодер. – Как же вы сможете отладить двигатель, если к нему совсем нет доступа?

Горлодер способен вывести из себя святого. В голосе инженера зазвучали нетерпеливые нотки:

– Поверь мне, сынок, даже если бы ты мог добраться до него, ты вряд ли захотел бы это сделать. Ей-Богу, вряд ли!

Горлодер хмыкнул:

– Но если ремонт невозможен – зачем тогда в экипаже инженеры? Мы затаили дыхание. Мистер Ортега побагровел, но сказал совершенно спокойно:

– Полагаю, затем, чтобы отвечать на дурацкие вопросы всяких молокососов вроде тебя. – Он повернулся к аудитории и спросил: – Есть еще вопросы? Вопросов, естественно, не было.

– Думаю, на сегодня достаточно, – объявил инженер. – Урок закончен. Позже я рассказал обо всем отцу. Он помрачнел:

– Боюсь, главный инженер Ортега не сказал вам всей правды.

– Чего?

– Во-первых, у него хватает забот и по эту сторону экрана: здесь полно всяких механизмов. А во-вторых, если понадобится, он сможет добраться до двигателя.

– Как это?

– Существуют меры предосторожности, предусмотренные для экстренных случаев. И тогда мистер Ортега сможет воспользоваться своей привилегией: надеть скафандр, выйти в космос, добраться до кормы и принять эти меры.

– Ты хочешь сказать…

– Я хочу сказать, что через несколько минут после этого помощник главного инженера автоматически продвинется по службе. Главных инженеров, Билл, не зря подбирают так тщательно – и не только по уровню технической подготовки. В груди у меня похолодело; мне даже думать об этом больше не хотелось.

Как только спадает первое возбуждение, путешествие на космическом корабле становится скучнейшим времяпрепровождением. Никаких тебе пейзажей за окном, заняться совершенна нечем, да и негде. Как-никак на борту «Мейфлауэра» почти шесть тысяч человек, тут особо не разгуляешься. Возьмем, к примеру, палубу «Б» с ее двумя тысячами пассажиров. От носа до кормы у нее 150 футов, а окружность цилиндра – 500 футов. Таким образом, получается в среднем сорок квадратных футов на пассажира, но львиную долю их съедают лестницы, переходы, переборки и так далее. В результате на каждого из нас приходилась только та площадь, которую занимала койка, плюс еще пятачок – рядом постоять, когда не спишь.

Для родео места, прямо скажем, маловато. Даже в салочки и то не поиграешь. Палуба «А» была чуть больше, «В» – чуть меньше, но в среднем выходило то на то. Совет установил скользящий график, чтобы мы не ходили друг у друга по головам в столовой и в душе. Пассажиры на палубе «А» жили по гринвичскому времени; для палубы «Б» определили временной пояс «плюс восемь», как на берегу Тихого океана, а для «В», наоборот, «минус восемь», как на Филиппинах. Таким образом, мы существовали в разных временных поясах, хотя официально корабельные сутки отсчитывались по Гринвичу, а все эти ухищрения преследовали лишь одну цель – обеспечить нормальную работу кухни и столовых.

Кормежка превратилась в наше основное развлечение. Встаешь с утра – не столько уставший, сколько утомившийся от скуки – и ждешь завтрака. Потом пытаешься сообразить, как убить время до обеда. И весь день напролет томишься ожиданием, когда же наконец наступит вожделенный миг обеда. Поэтому, надо признать, идея со школой оказалась удачной. По два с половиной часа утром и после обеда мы проводили на занятиях. Правда, некоторые взрослые ворчали, что столовые и все свободные помещения вечно забиты школьниками, но чего, собственно, они от нас хотели? Чтобы мы вбили крюк в небо и подвесились на нем? В любом случае, собранные в классы, мы занимали меньше места, чем если бы болтались по коридорам. Школа у нас получилась оригинальная. В грузовом отсеке хранились какие-то учебные пособия, но подобраться к ним было сложно, да и места для них все равно не хватало. Каждый класс насчитывал двадцать пять ребят и одного взрослого, который что-нибудь о чем-нибудь знал. (Вы не поверите, как много взрослых вообще ничего не знают!) Учителя делились с нами своими познаниями, а потом мы задавали вопросы и нам задавали вопросы. Никаких тебе экзаменов, лабораторных работ, стереофильмов или опытов. Отец говорит, что это лучший метод преподавания. Настоящий университет, по его словам, – палка о двух концах: с одной стороны учитель, с другой ученик. Но отец у меня немножко романтик.

Скучища была такая, что я забросил свой дневник; впрочем, все равно у меня кончилась пленка.

По вечерам мы с Джорджем играли партию-другую в криббидж: отец ухитрился протащить на борт доску и карты. Но вскоре по просьбе судового совета он с головой погрузился в какие-то технические расчеты, даже вечерами не мог освободиться. Молли предложила, чтобы я научил ее играть; я согласился. Потом я обучил и Пегги. Надо признать, для девчонки эта пигалица втыкала фишки совсем неплохо. Сначала я немножко дергался: не будет ли предательством по отношению к Анне заводить с ними дружбу? Но потом решил, что Анна одобрила бы мое поведение. Она была дружелюбна со всеми. И все-таки свободного времени оставалось навалом. При силе тяжести в одну треть земной и полном отсутствии физической нагрузки спать я мог не больше шести часов. Ночь на корабле длилась восемь часов, но силком в постель никого не загоняли: первую неделю, правда, пытались, но потом дежурные махнули на нас рукой. После того как вырубали свет, мы с Хэнком Джонсом блуждали по темным коридорам, пока не начинали валиться с ног от усталости, и трепались обо всем понемногу. Хэнк оказался совсем неплохим парнем, его только нужно было время от времени ставить на место, чтоб не зарывался. Скаутская форма до сих пор хранилась у меня под подушкой. Как-то раз, когда я заправлял койку, Хэнк заметил ее и сказал: