Алиса закрыла книгу. «Я не смогу так писать», — подумала она и почувствовала облегчение. Раз она так писать не сможет, на работу ее не возьмут… Она достала разрозненные листы с печатным текстом — это было ее, Алисино, давнее творение. Воспоминание о ее, Алисиной, первой любви, так внезапно и трагично закончившейся:

«Мышка стояла на остановке, глядя вдаль. Сигарет не было, солнца не было, смысла в жизни, на ее, Мышкин, взгляд, не было тоже. Прямо перед ней с красного плаката хитро улыбался Ленин, и отчего-то в Мышкину глупую голову притащилось воспоминание о Галкином дяде Валере. Она называла его Гуру Вар Авера. Этот гуру как-то сказал, что красный цвет — цвет безрассудного и необузданного секса, и, хотя все другие идеи Галкиного дяди Мышка подвергала сомнению, эта ей показалась не лишенной смысла. «Ленин — секс-символ социализма», — подумала она и тоскливо огляделась».

Прочтя собственный опус, Алиса рассмеялась, потом вздохнула и отбросила его в сторону.

— Это никому не нужно, — сказала она жестоко. На минуту ей стало жалко своих незадачливых героев. Она достала забытую, пыльную машинку. Машинка была ужасно тяжелой — все-таки «Украина», — и Алиса дотащила ее до письменного стола с трудом. Отдышалась, вытерла со лба капельки пота, села, задумчиво изучая подзабытую клавиатуру.

«Я уже сто лет ничего не писала, — вздохнула она. — Черт его знает, получится ли у меня что-нибудь путное…»

Путного у нее ничего не получилось.

«Элайза проснулась. Свет лился из открытого окна. «Мне не хочется сегодня просыпаться, — подумала Элайза, снова закрывая глаза. — Жизнь теряет смысл, когда рядом нет Роберта…»

Алиса осталась недовольна собственным «шедевром». Она хотела уже выбросить листок в мусорное ведро, но передумала.

— Все в руке Божией, — внезапно решила она. — Не примут на работу — значит, так и надо. Не всем же суждено стать писателями…

На следующий день Алиса отнесла несколько листков супермаразматического бреда в агентство.

А еще через неделю ей позволили и приятным женским голосом известили, что она, Алиса Павлищева, принята на работу.

Очистив очередную картошку, Алиса вырвалась из плена воспоминаний и с тоской взглянула в потолок — в данный момент кухонный потолок выполнял функцию вечно молчаливых небес. Алиса, увы, продолжала вести скромный образ жизни, она трусливо помалкивала о том, что ее гонорар отчего-то не растет уже целый год. Она настолько застряла в объятиях английской писательницы с ее романом о несравненной Элайзе, что стала относиться к ней как к близкой родственнице, и надежд на расставание с Элайзой у Алисы уже не осталось.

У Елизаветы, напротив, дела шли в гору: триллеры она выдавала без особенных затруднений, делала это весьма талантливо и пользовалась у читателей популярностью и спросом. От успеха у Елизаветы началась легкая мания величия. Она утверждала, что, если бы ей предложили собственное имя, она бы гордо отказалась. К чему ей это, говорила она, ссылаясь на собственную скромность, но Алисе все-таки призналась, что надеется, когда решатся материальные проблемы, написать что-то большое, великое и вечное. Именно по этой причине Елизавета позволила налепить на последнюю страницу обложки невесть откуда появившуюся фотографию, на которой была изображена объемная дама, с трудом поместившаяся в медальон, и, внимательно изучив морданцию с заплывшими маленькими глазками, удовлетворенно сообщила Мерзавцеву, что именно так, по ее мнению, должна выглядеть женщина с именем Авдотья Зырянская.

Уф! Картошка была очищена, дело Сары находилось в надежных Елизаветиных руках, за окном темнело, а нескончаемый дождь не перестал действовать Алисе на нервы.

«Уйду в редакторы-составители», — пришла ей в голову светлая мысль. Так она и сделает: будет себе спокойно и мирно расписывать рецепты, а если повезет, напишет сонник какого-нибудь Миллера… Конечно, им меньше платят, но и работы поменьше… К тому же не надо жить придуманной жизнью, забывая, где правда, а где вымысел, где Алиса — а где Элайза…

Стоп. Что за нытье? Впереди ее ожидал приятный вечер, и незачем было вспоминать о собственном глупом страхе и сопутствующих ему неприятных ощущениях. В холодильнике обнаружилась початая бутылочка «Черного лекаря», и мир показался уютным и приятным местечком — может быть, впервые за сегодняшний день.

— Зараза! Это нарочно, да?! — послышался из комнаты вопль Елизаветы.

Удивительно, как это поднос не выпал у Алисы из рук от этого вопля?

— Что — нарочно? — осторожно поинтересовалась она.

— Они нарочно меня засыпали! — взревела, как труба, Лиза. — Гады какие гадские, а? Нет, ты только на их рожи посмотри! Вылитые наши три толстяка! Только и думают, как покруче надуть бедную Авдоню!

Алиса посмотрела. «Добрая самаритянка» Елизавета, пообещавшая воплотить богатый сексуальный опыт на бумаге, играла с тремя противными толстячками в «девятку». На ее счете было «минус сорок», толстячки заметно обогатились и выглядели немного обиженными Елизаветиными злобными наветами.

— Кажется, ты хотела мне помочь, — напомнила Алиса.

— Успею, — мрачно пообещала Елизавета, явно раздосадованная Алисиной бестактностью. — Любишь ты, Павлищева… — начала она было долгую обвинительную речь, в которой основная часть обычно уделялась Алисиным нравственным несовершенствам, но, заметив принесенные яства, сменила гнев на милость. — Картошечка, — умилительно протянула она. — И вино. Алисочка, ангелочек ты мой! Напишу я тебе сцену, ей-богу напишу!

Поразмыслив, Алиса решила поверить подруге на слово. Честно говоря, не хотелось писать эту идиотскую сцену.

Может быть, Елизавета права? Все дело — в отсутствии опыта? Опыта у Алисы и вправду почти не было… Как-то так получилось, что ей любимое большинством народонаселения занятие сразу не очень понравилось — было скучно, утомительно, а хороших впечатлений почему-то совсем не осталось. Не то чтобы Алиса была пуританкой, просто ее лень родилась если не вперед ее, то вместе с ней, и тратить огромные силы на всякую ерунду Алисе не хотелось… Принцы на белых конях упорно разъезжали не по Алисиной улице, а на компромисс она не могла согласиться! «Раз уж мои мечты не могут стать реальностью, — думала она, — и нет на этом свете исполненного ума и благородства, тонкой иронии и нежности, красивого, с загадочными серыми глазами и светлыми волосами Принца, я предпочитаю одиночество». Окружавшие ее «кандидаты в принцы» никаким образом не отвечали Алисиным эстетическим требованиям. Общалась-то она в основном с собратьями по перу да с бандитами, которые жили в этом районе, а отыскать среди них что-то похожее на нарисованный Алисиным пылким воображением портрет было крайне сложно.

Пока она задумчиво грустила по этому поводу, Елизавета преспокойно слопала всю картошку и теперь сидела с бокалом вина, как заправская светская львица, томно полузакрыв глаза, вытянув стройные маленькие ножки, на которые Алиса всю жизнь смотрела с завистью: тридцать четвертый рядом с тридцать девятым, согласитесь, явно выигрывал.

— Нюшки не хватает, — вздохнула Елизавета. — А то бы детство вспомнили…

— Мы все-таки в детстве не потребляли алкоголь, — заметила Алиса.

— Все равно, — отмахнулась Елизавета. — Значит, вспомнили бы юность.

— Да и так можно, без Нюшки, — заметила Алиса.

Елизавета с ней согласилась, и они немного повспоминали юность. Потом что-то странное случилось с глазами — они стали слипаться, да еще Елизавета заразительно зевнула, и девушки решили, что надо и честь знать. Тем более что Елизавете предстояло оформить Алисин бред в непристойную сцену. Лиза отправила Алису спать в дедулину комнату, а сама осталась в обществе компьютера, не забыв напомнить, как Алисе повезло, что у нее такая хорошая подруга — скромная, склонная к самопожертвованию и к тому же гениальная.

— Как Пушкин, — проговорила она, мечтательно глядя в окно. — Вот, бывало, придет Александр Сергеевич, а у его друга Дельвига поэма не слагается. Дай-ка, говорит Пушкин, выручу товарища по перу… Всю ночь сидит, гусиным пером скребет… А Дельвиг спит себе, в ус не дует.