После того как Эзирью расчесала мне волосы, я предложила:

– А теперь давай я расчешу твои.

Она засмеялась и сказала:

– Нет, нет, нет, дочь Кондора!

Без Эзирью я бы никогда не смогла жить в Доме Тертеров. Я делала то, что она мне советовала, и не делала того, против чего она меня предостерегала, и все получалось как надо. Она была моей рабыней, которой я повиновалась!

Было уже позднее утро, когда за мной пришел отец в восхитительных одеждах из шерсти с черно-красным орнаментом. Я подошла к нему, и он меня обнял, но тут же прокричал куда-то мимо моего уха:

– Почему Тертер Айяту Белела не подали соответствующих одежд?

Сразу началась бесконечная суета, беготня, и онтик и дочери Кондора, униженно шлепая себя по лбу, мигом одели меня во что-то вроде легкой пышной юбки и лифа и накинули на голову прозрачный шарф. Эзирью уже с утра причесала меня, уложив мне волосы по моде Дайяо, так что в этом отношении все было в порядке. Отец что-то еще сказал женщинам, отчего те съежились и стали прятать глаза, а потом взял меня за руку, и мы поспешили куда-то по анфиладе комнат и бесконечных коридоров. Шарф тут же слетел у меня с головы, и отец вернулся, подобрал его и сам надел мне его так, чтобы он прикрывал лицо. Сквозь него было видно достаточно хорошо, но, видимо, из упрямства я не желала в него кутаться и тут же сняла.

– Надень! – негромко, но твердо сказал отец. Он не приказывал мне, и в голосе его не звенел металл, однако отчетливо слышался какой-то нервный гнев: он волновался. – И больше не снимай! Прикрой лицо! Когда предстанешь перед моим отцом, поздоровайся с ним вот так, – он показал, как я должна шлепнуть себя по лбу, и заставил повторить этот жест.

Я все сделала, как он сказал. Меня мучил этот его страх.

Тертер Гебе был старый, но еще красивый и очень худой человек; держался он с огромным достоинством. В его присутствии мне было легко стать почтительной и оказать ему все необходимые почести и знаки уважения; он был похож на управляющего церемонией во время большой ваквы у нас в Долине, который сознает и собственное могущество, и значительность самого действа. Однако управляющий церемонией отдает свою силу другим, отказывается от своего могущества после окончания обряда, а Тертер Гебе всегда сохранял свою силу и свое могущество для себя самого – в течение шестидесяти лет. И все, что давали ему другие, он тоже сохранял для себя; и он считал, как и те, что давали, что все это по праву принадлежит именно ему. Я в это не очень-то верила, но, поскольку и могущество, и достоинство действительно в нем были, я его искренне почитала. И в тот день как истинная дочь Кондора выказала ему почтение, шлепнув себя рукой по лбу. И не убирала прозрачного шарфа с лица, пока он сам не поднял его и не стал пристально вглядываться в мои черты. Это оказалось нестерпимо тяжело – когда тебя вот так, совершенно беззастенчиво рассматривают. И вдруг он сказал:

– Этьехаразра пупутьела! – что означало «Добро пожаловать, внучка!».

Я ответила на его языке:

– Благодарю тебя, дедушка.

Он остро глянул на меня – взгляд его пронизывал насквозь. За все это время он ни разу не улыбнулся. Потом сказал что-то моему отцу, и я на слух запомнила звучание слов, чтобы потом спросить у Эзирью, что они означали. А означали они вот что: «Лучше поскорей выдай эту девушку замуж!»

Отец рассмеялся. Теперь он казался спокойным и счастливым. Мужчины некоторое время поговорили друг с другом. Я стояла там как привидение или как статуя, молча и неподвижно. Я старалась смотреть в пол, как это делают женщины онтик в присутствии Кондоров, но мне хотелось видеть своего деда. Каждый раз, когда я украдкой бросала на него взгляд, он его перехватывал. В конце концов, осторожно и медленно, я снова окутала лицо вуалью. Сквозь нее я могла смотреть на него сколько угодно, а ему не было видно, смотрю я на него или нет. Научиться быть рабыней очень легко. Уловки рабства похожи на блох, что прыгают с тушки мертвого бурундука на твою кожу, – оглянуться не успеешь, как уже болен чумой.

Поскольку Тертер Гебе признал во мне внучку, дочери Кондора в его доме отныне обязаны были общаться со мною как со своей ровней, а не как с животным или дикаркой. Некоторые были вполне готовы к этому и подружились со мной сразу, как только получили на то разрешение. Их жизнь на женской половине дома была очень скучна, утомительно скучна, и появление нового человека представлялось им огромным событием. Другие отнюдь не стали ко мне расположены больше прежнего. Мне бы хотелось, чтобы отец ничего им не приказывал на мой счет и не так сурово заставлял их проявлять ко мне должное почтение: он-то хотел помочь мне, защитить меня, но каждый поклон, трусливая заискивающая улыбка и шлепок по лбу в его присутствии оборачивались злобной насмешкой, или выговором, или еще какой-нибудь гадостью, когда он уходил, а я оставалась среди них одна. Все это было удивительно лживым и двусмысленным, но мне казалось, что только так и может быть в доме, устроенном по образцу наших загонов для химпи.

Мать моего отца давно умерла, и дед так больше и не женился; вдова брата моего отца была самой главной среди женщин этого дома. У Дайяо повсюду, казалось, должны были быть какие-то «самые главные». Если их случайно оказывалось хотя бы двое, то один, конечно же, доказывал, что он главнее другого. Все, что они делали, было как-то связано с войной. Даже когда они работали все вместе, один непременно становился «самым главным», как будто работа – это военные действия; даже когда дети играли, один обязательно указывал остальным, что и как нужно делать, хотя дети-то, в конце концов, из-за этого все-таки ссорились. Итак, моя тетка Тертер Задьяйя Беле была генералом среди женщин этого дома, и мое присутствие здесь было ей явно не по вкусу. По-моему, она стыдилась родства со мной какой-то онтик, полузверенышем. Все это, к сожалению, было мне слишком хорошо знакомо еще по моему детству в Синшане, так что тетку я ненавидела. Теперь я думаю, она меня просто боялась. Она видела во мне, чужеземке, варварке, животном, единственную дочь Кондора Тертера и боялась, что я захочу отнять у нее власть и высокое положение в доме. Если бы мы с ней могли работать вместе и разговаривать, то в конце концов лучше узнали бы друг друга и все бы понемногу наладилось, потому что она в общем-то злобной не была. Однако мешали их идиотские традиции. Понять друг друга мы не могли: она слишком ревниво относилась к собственному высокому положению и власти и слишком презирала меня. Она, например, ни за что не прикоснулась бы ко мне и старалась даже не подходить ко мне слишком близко, потому что я была пурутик – «нечистой».

Образ мыслей Дайяо, пути их души – это, наверно, самое главное, о чем я могла бы рассказать; кое-что я смогу, должно быть, поведать вам попутно с рассказом о своей собственной жизни среди них, но что касается их обрядов и ритуалов, их сокровенных верований и представлений, то здесь я сумела узнать лишь очень немногое. Книг там не было вообще. Чему и как учили мужчин, я понятия не имею. Девочек и женщин не учили ничему, кроме ведения домашнего хозяйства. Женщинам даже в собственном доме запрещалось посещать некоторые священные комнаты, которые они называли дахарда, самое большее – мы могли войти в вестибюль, куда выходили двери дахарда, и послушать пение, доносившееся оттуда во время некоторых праздников. Женщины не принимали никакого участия в общественной жизни Дайяо; их не только держали взаперти, но и как бы вне общества. И не мужчины, а именно женщины Дайяо сообщили мне, что у женщин вообще нет души. Из этого вполне естественно следовало, что пути души и душевные движения были им совершенно не интересны. Все, что мне удалось узнать, я узнавала по кусочкам, урывками, то там, то здесь, и эти отрывочные сведения никак не складывались в полную картину, так что вот самое большее, что я могу рассказать о духовном мире Дайяо.

Сперва существовало Ничто. Из него Единственный создал все. Единственный бессмертен и всемогущ. Все мужчины сделаны по его образу и подобию. Единственный – это не Вселенная, но он создал ее и повелевает ею. Вещи вообще не являются его частью, как и сам он не есть часть их, так что не должно восхвалять вещи; следует восхвалять только Единственного. Единственный, однако, обрел свое отражение в Великом Кондоре, так что Великого Кондора следует и восхвалять, и повиноваться ему. А Истинные Кондоры и Воины Единственного, которых называют еще Сыновьями Кондора или Сыновьями Его Сына, – это отражения Великого Кондора, в котором обрел свое отражение Единственный, и, стало быть, их тоже следует восхвалять и подчиняться им. Тьоны – это весьма смутные, слабые и совсем далекие отражения отражений Единственного, но даже и в них заключено достаточно его могущества, чтобы их можно было назвать людьми. Все остальные существа – это не настоящие люди. Онтик, в число которых входят женщины, чужеземцы и животные, вообще не имеют с Единственным ничего общего; все они пурутик – нечистые, грязные существа. Они были созданы Единственным, чтобы подчиняться и служить Сыновьям Его Сына. Именно так они утверждали, и тут я начинала немного путаться, потому что дочери Кондора вовсю командовали тьонами и говорили о них так, словно те были грязными животными; однако такие противоречия не волновали Дайяо: ведь все дочери Кондора жили в Столице и редко даже просто видели земледельцев-тьонов. Должно быть, многое было совсем иначе, когда Дайяо были кочевниками, но, возможно, отношение к тьонам и чужеземцам складывалось уже тогда. Вожди из ревности старались сохранить своих жен и дочерей «чистыми», а женщины сами держались подальше от чужеземцев, которых встречали в пути, и в конце концов сложилось мнение, что быть настоящим человеком – это главным образом стремиться выделиться и отделиться от всех и ото всего.