Но Камедан уже выбежал из дома и устремился к хейимас Змеевика, к Целителям.

Там не было никого, кроме Дьюи, которая в полнолуние спать не могла. Она читала при свете лампы.

Камедан сказал перед дверью нужные слова и вошел, неся на руках ребенка.

– Этот мальчик из Первого Дома, по-моему, очень болен, – проговорил он, обращаясь к Дьюи.

Дьюи встала, приговаривая, как это делают все врачи в подобных случаях:

– Ну-ну-ну, посмотрим-ка, что у нас тут такое?

Она не торопилась и была спокойна. Показала на тростниковую лежанку, и Камедан положил мальчика туда.

– Он у тебя задыхается? Весь горит? Похоже, лихорадка, да? – спрашивала она и, пока Камедан отвечал на ее вопросы, наблюдала за мальчиком, который почти совсем проснулся, очень испугался и тихонько хныкал. Камедан же спешил выговориться:

– Прошлую ночь и за ночь до этого он горел как в огне. Днем жар у него спадает, но стоит луне взойти, он снова и снова зовет мать. Но никто в доме не обращает на это внимания, все твердят мне, что с ним все в порядке.

Дьюи сказала:

– Отойди-ка вон туда, на свет. – Она пыталась заставить Камедана хоть ненадолго оторваться от ребенка, но несчастный отец ни за что не хотел оставить его хотя бы на миг. Тогда она велела ему: – Говори, пожалуйста, спокойнее и тише. Один маленький человечек очень хочет спать, а еще он немножко напуган. Как давно он живет в Лунном Доме?

– Три зимы, – отвечал Камедан. – Его имя Торил, но у него есть прозвище, мать зовет его Анютины Глазки.

– Ну что ж, хорошо, – сказала Дьюи. – Да, такой мальчик с золотистой кожей и хорошеньким маленьким ротиком действительно похож на цветочек. Так, ну сейчас-то у нашего цветочка никакого жара нет или почти никакого. Дурные сны ему снятся, верно? Плачет по ночам и просыпается, верно? Так было? – Она говорила неторопливо и спокойно, и Камедан отвечал ей почти таким же тоном:

– Да, он плачет, даже когда я беру его на руки, и становится ужасно горячим.

Целительница сказала тогда:

– Видишь, здесь очень тихо, и свет здесь спокойный, и человек здесь засыпает очень легко… Пусть он теперь поспит. Иди-ка сюда. – На этот раз Камедан последовал за ней охотно. Они остановились на другом конце комнаты, возле лампы, и Дьюи сказала: – Ну а теперь вот что: я ничего как следует не поняла; пожалуйста, расскажи мне снова, что у него не в порядке.

Камедан заплакал и сказал:

– Она не приходит. Он зовет, но она не слышит и не приходит. Она ушла навсегда.

Мыслями Дьюи все еще была в той книге, которую читала до прихода Камедана, а потом все ее внимание целиком переключилось на ребенка, так что лишь когда он заплакал и сказал эти слова, она наконец вспомнила, о чем ей рассказывал днем в тени дуба Сахелм.

Камедан продолжал, на этот раз громче:

– Бабушка ребенка говорит, что все в порядке, не о чем беспокоиться, но как это: мать исчезла, ребенок болен – и не о чем беспокоиться!

– Тише, – сказала Дьюи. – Пожалуйста, говори тише: дай ему поспать. А теперь вот что: действительно никуда не годится таскать малыша туда-сюда. Пусть он всю ночь проспит здесь, и ты, разумеется, тоже будешь с ним. Если поможет лекарство, дадим лекарство. Если нужно будет «вынесение приговора», мы сделаем и это, хотя, может быть, консилиум будет нужен даже для вас обоих; и вообще, утро вечера мудренее, так что все, что нам с утра покажется разумным и правильным, особенно после того, как мы все обсудим и осмотрим ребенка, мы и станем делать. А сейчас и для тебя тоже самое лучшее – лечь и постараться заснуть, так мне кажется. Сама я во время полнолуния спать не могу и посижу вон там, на пороге. Если малыш заплачет, если ему что-нибудь привидится или он нечаянно проснется, то я буду на месте; я все равно не усну и буду внимательно слушать и все услышу. – Говоря так, она уже расстилала на полу возле кушетки матрас, а потом прибавила еще: – А теперь, брат мой из Дома Змеевика, пожалуйста, ложись. Ты устал не меньше, чем твой сынок. Если тебе захочется поговорить еще, ты проснешься и увидишь, что я сижу у порога; ты можешь даже не вставать и разговаривать со мной, а я буду тебе отвечать. Наконец-то наступает ночная прохлада, самое лучшее время для сна. Тебе там удобно?

Камедан поблагодарил ее и некоторое время лежал молча.

Дьюи спела себе под нос старинную песню, как бы убаюкивая его. Голосом своим она владела отлично; она пела все тише и тише, пока песня не стала звучать почти как легкое дыхание, а потом замерла совсем. Через некоторое время Дьюи слегка пошевелилась, чтобы Камедан понял, что песнь окончена, если он все еще не уснул и ему хочется поговорить.

– Я не понимаю этих людей из дома матери моего сына! – сказал Камедан. Он уже привык к манере Дьюи вести себя и даже в темноте понял, что она его слушает, а потому продолжал: – Когда Мельник женится и входит в такую семью, чья жизнь и работа связаны только с Пятью Земными Домами, да еще если они люди консервативные, суеверные и уважающие старые порядки, то это, знаешь ли, совсем нелегко. Нелегко для всех. Я это понимал, я понимал, каково им приходится. Именно поэтому я и вступил в Цех Ткачей, когда женился. От природы-то у меня склонность к технике, вот ведь в чем дело. Нельзя же совсем не обращать внимания на собственные задатки, верно? Надо только постараться использовать их на благо себе и другим, чтобы они не мешали тебе жить с другими людьми, с твоей семьей. Когда я увидел, как жители Телины ходят в Кастоху за парусиной, потому что никто здесь никогда не пользовался ткацкими станками, чтобы ткать парусину или хотя бы широкий холст, я подумал: вот это как раз для меня, такую работу они должны понять и одобрить, а заодно и я смогу применить здесь свои способности и свои умения, которые получил в Обществе Мельников. Я уже четыре года член Цеха Ткачей. Кто еще, кроме меня, в Телине делает широкоосновные полотна? Простыни, парусину, широкий холст? С тех пор как Хоуне покинул мастерские, всю подобную работу делаю я. Теперь вот еще у меня есть ученики – Сахелм и Азоле Вероу, и у них уже хорошо получается. Я их учитель, они уважают меня. Но ни одно из моих достоинств ничуть не ценится в семье моей жены. Им совершенно неинтересно, какую работу я делаю сейчас, для них я все равно «Мельник». Они не только меня не уважают, они мне не доверяют! Они до сих пор жалеют, что она не вышла замуж за кого-нибудь другого. Этот ребенок – он, с их точки зрения, ребенок Мельника. К тому же он всего лишь мальчик. Он им совершенно безразличен. Пять дней, целых пять дней миновало с тех пор, как она ушла, не сказав ни слова, а им хоть бы хны, только и делают, что бубнят: не волнуйся, чего это ты так расстраиваешься, да она всегда, бывало, хаживала на побережье одна! Они делают из меня дурака – таким они хотели бы меня видеть. Встает луна, и мой сынок снова начинает плакать и звать мать, а они все повторяют: да что ты, все в порядке! Ложись и спи, дурак!

Голос его невольно зазвучал громче, и ребенок шевельнулся во сне. Камедан умолк.

Через некоторое время Дьюи тихонько попросила:

– Расскажи мне, как это случилось, что Уэтт ушла.

– Я вернулся домой после работы, – начал Камедан, – мы возились с генератором на Восточных Полях. Меня специально туда позвали на небольшой совет; ты ведь знаешь, там кое-что нужно сделать, и люди из Общества Мельников должны были посоветоваться и решить, как быть. На это ушел целый день. Ну вот, вернулся я домой, а Таи как раз готовил обед. Больше никого дома не было, и я спросил: «А где Уэтт и Анютины Глазки?» Таи ответил: «Твой сын с моей женой и дочерью, а Уэтт ушла в горы, к Источникам». Вскоре из садов вернулась Фефинум с обоими малышами. Откуда-то пришла и бабушка. Потом появился дед. Мы вместе поели, и я решил подняться немного по склону Горы навстречу Уэтт, чтобы вместе с ней вернуться домой. Но она так домой и не пришла. Ни в ту ночь, ни потом.[20]

– А скажи-ка мне, Камедан, что ты сам обо всем этом думаешь? – спросила Целительница.