…Спустя несколько дней Иван снова встретился со своим знакомым. Звали его Янко Дрозг.
— Один человек с тобой поговорить хочет, — сказал он. — Приходи завтра в два часа в балку — знаешь где…
В назначенном месте Ивана ждал Янко и с ним высокий лет сорока пяти мужчина.
— Роби, — назвал он себя, протягивая Ивану руку.
Сели на поваленное дерево. Роби, даже не пытаясь скрыть неприязнь, проговорил:
— С партизанами связь ищешь? А чем ты докажешь, на кого работаешь? Покажи документ.
Но документа, естественно, не было. И как ни старался Иван убедить Роби, что прислан Советской Армией, тот настойчиво повторял:
— Слова ничего не стоят…
— Пойми, — говорил Иван, — сложно нам. Людей еще знаем плохо. Связи пока не налажены. Да и оставаться в доме отца невозможно: кругом гитлеровцы.
Роби ничего не ответил.
На следующий день за Иваном и его разведчиками пришел Янко.
— Собирайтесь. Быстро. — И повел их по темным переулкам. — Здесь, — сказал он, подводя их к небольшому домику, весьма невзрачному на вид.
Янко стукнул трижды в дверь, она открылась, и разведчики оказались в небольшой винарне. Хозяин, звали его Франц Коронек, провел пришедших в подвал. Пол небольшого помещения был завален яблоками, а по бокам, у стен, стояли винные бочки.
— Тут можете оставаться… Вот за той бочкой — дверь. Она выходит на черную лестницу и затем во двор…
…Несколько часов Лена и Виктор, волнуясь, ждали Ивана. Он пошел в город. Эти вылазки становились все опаснее. Немцы в каждом человеке подозревали партизана. Участились расправы с мирными жителями, заподозренными в связи с партизанами. Город был буквально наводнен гитлеровскими солдатами и полицаями.
Вверху стукнула дверь. По ступенькам загремели шаги. Это Иван.
— Ух, — проговорил он, — ну и денек. Еле ушел. Тип какой-то за мной увязался…
Каждый раз, провожая Ивана или Виктора в разведку, Лена с тревогой думала: вернутся ли? Совсем им стало бы плохо, если бы не Янко. Не известно, чем удалось убедить его, но он поверил разведчикам. И сам, без ведома Роби, стал помогать. Однажды он прибежал злой, взволнованный.
— Роби решил арестовать вас, отобрать рацию. А за вами выставил слежку.
— Пусть свяжется со штабом Третьего Украинского через своих, — попросил Иван, — там подтвердят наши личности.
Но шли дни, а ответа не было. И когда наконец он был получен, трудно даже сказать, кто больше обрадовался — Роби или разведчики.
— Вот хорошо-то! — басил он. — Вы уж простите меня. Сами понимаете, не мог рисковать. — А потом добавил: — Ваши просят помочь вам…
…На связь с партизанским отрядом в горы решили послать Лену.
— Поедешь с одним дедом, — говорил Роби. — Оружия не бери. Наткнетесь на контрольный пункт — молчи. Дед скажет, что ты глухонемая…
Высокий сухой старик, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, заботливо уложил на подводу сено. Помог взобраться Лене, сел сам. Попрощались. Дед натянул поводья. Лошадь тихонько затрусила.
Дорога была дальняя, ехали кружным путем, стараясь объезжать населенные пункты. Говорили мало. Лена плохо понимала по-словенски. О чем только не передумала она за эти часы! Мысль о доме отозвалась в сердце острой болью. Жив ли отец? Он был на фронте. А как там мама? Лена вспомнила ту жуткую ночь в Павлограде, на станции. Эвакуацию. Составы не успели еще отойти, как началась бомбежка. Рвались вагоны со снарядами, а рядом эшелоны с людьми. Крики, стоны, огонь… И — возвращение домой. Вплавь через широченную ледяную реку. Едва не утонула она тогда. Добравшись домой, надолго слегла. Простудилась, осложнение на ноги. Не могла ходить.
Гитлеровцы заняли город. Лена, поправившись, старалась не показываться на улице. Но вот однажды в дом принесли повестку с приказом — явиться на биржу труда. Гитлеровцы погнали население рыть траншеи, чинить дорогу. Потянулись страшные месяцы фашистской оккупации.
Но фронт все приближался. Павлоградцы ждали Красную Армию. И вот начались ожесточенные бои за город. Дважды он переходил из рук в руки. И наконец освобождение: кончились два кошмарных года оккупации. Никогда Лена не забудет этого дня, ликующего города, павлоградцев, обнимающих солдат, не остывших еще после боя…
Лена вспомнила свою подругу, милую Веру Баранову. Это от нее она узнала, что, если очень захочешь, можно попасть на фронт. Даже если нет еще восемнадцати.
И все-таки долго и очень горячо пришлось уговаривать Лене секретаря райкома комсомола… Уж больно невзрослый вид был у нее…
— Хальт! — раздалось над ухом.
Девушка вздрогнула. Из кустов, что у дороги, вышли два здоровенных гитлеровца в маскхалатах.
— Wohin fahren sie?[21]
Старик назвал деревню, сказал, что там у него больная сестра.
— А это, — показал он на девушку, — meine Tochter. Дочка.
Гитлеровец обернулся к Лене и что-то быстро стал говорить. Но тут же старик стал объяснять, помогая пальцами, что она, дескать, не слышит — глухонемая. Немец выругался и тут же принялся обыскивать подводу, потом старика, Лену. Ничего не найдя, отпустил их.
Несколько раз навстречу подводе попадались машины с немцами, но никто их больше не останавливал.
Наконец въехали в ущелье. Дорога, петляя между гор, поднималась все выше и выше. Совсем стемнело, когда вдруг рядом кто-то окликнул их. Старик придержал лошадь, и тут же появился молодой парень с оружием в руках. Дед что-то тихо сказал.
— Штима, кар за меной[22], — ответил партизан, взял лошадь под уздцы и пошел рядом. Через несколько минут их снова остановили, парень произнес какое-то слово, видно пароль, и двинулся дальше. Так повторялось несколько раз, пока добрались до отряда. В свете луны Лена различила небольшие домики, прилепившиеся к горам. Партизан жестом показал деду и Лене, чтобы следовали за ним.
Он ввел их в дом. За длинным столом сидели несколько человек. Они ужинали. Увидев вошедших, навстречу поднялся темноволосый худощавый человек. Поздоровавшись, приветливо пригласил к столу. И тут Лена сказала, что она русская и ей нужен командир отряда. Гром, раздавшийся средь ясного неба, удивил бы, наверное, меньше, чем появление здесь, ночью, в горах русской девушки. Удивление было столь велико, что в комнате на какое-то мгновение воцарилось молчание. А потом все вскочили. Кто-то помог снять пальто, кто-то поставил ей стул, подвинул тарелку, и все принялись угощать ее…
И только после того как Лена поела, поручик Станэ, тот самый худощавый мужчина, сказал:
— Командира нет сейчас здесь, но он скоро должен вернуться… Вам подождать его надо…
До глубокой ночи просидели за столом. В тусклом свете керосиновой лампы лица мужчин казались худыми, суровыми. Говорили о войне, о том, как ждет Югославия мира, как устали люди за эти жестокие долгие годы, как считают они дни, приближающие приход Красной Армии в эти края.
— Не знаю, — сказал один из партизан Лене, — что было бы со всеми на земле, если б не было Советского Союза, Красной Армии. То, что ваша армия вынесла на своих плечах главную тяжесть войны, — это факт. В этом нет никакого сомнения. Как и в том, что она победит. Мы верили в это даже тогда, когда в сорок втором фашисты захватили Крым, проникли на Кавказ, дошли до Волги. Мы все равно верили и ждали… Ждали и боролись…
Но вот откуда-то появилась гитара. Партизан, красивый, стройный парень, взял ее в руки, тронул струны и запел. Лена не понимала слов, но ей казалось, что она знает, о чем поет югослав. Когда он умолк, кто-то из партизан вдруг сказал Лене:
— Спой теперь ты свою, русскую… Просим тебя…
И она, смущаясь, тихо запела «На позиции девушка провожала бойца», а потом «О боях, пожарищах, о друзьях, товарищах…» Она пела о землянке, от которой до смерти четыре шага, пела «Катюшу»…
Низкий, грудной голос волновал людей.
— Еще, Лена, еще спой, — просили они.
