— Пожалуй, — низко и чуть хрипловато сказал князь с гортанным акцентом.

— Извольте, — после короткой паузы вымолвил герцог с безупречным произношением столичного аристократа.

Мужчины, что сидели против Флессы, нисколько не походили на стратегов, заточивших зубы на костях врагов. Князь был широк в кости, однако не тучен. Просто большой человек, для которого немного велика его же собственная кожа. Морщины и морщинки бежали вокруг маленьких глазок, опускались по бокам пухлых губ, собирались гармошкой даже на щеках. Шея обвисла мясистыми складками. Один лоб да макушка были гладкими, блестели на солнце, как полированные. Одинокая прядь волос точно на геометрической вершине головы была собрана в сиротливый хохолок, аккуратно смазанный маслом и зачесанный влево. Гость выглядел забавно и даже, пожалуй, чуть комично. По крайней мере до того момента, пока взгляды не встречались. Поскольку в глазах князя не было ровным счетом ничего располагающего к шуткам.

Как и положено горцу, мужчина пренебрегал кольцами, ограничившись браслетом на левом запястье и толстой серебряной цепью. В горах, где до сих пор живы были отголоски лунного культа, издавна почитали серебро как «звездный металл». В том числе делали из него «цепи достоинства», традиционно в семь раз тяжелее аналогичных из золота. И носили их сообразно весу, не на шее, а через левое плечо, крест-накрест с ремнем портупеи. Платье князь надел усредненно городское, ничем не выделяющееся. Характерные потертости указывали, что поверх одежды часто ложится бригандина.

В противовес горцу, который без цепи легко мог сойти за купца или мастера, герцог казался демонстративным — вызов и эффект в каждой детали. От «солдатского герцога», профессионального воина, живущего исключительно войной, поневоле ждут соответствующего образа: практичная одежда, сталь доспеха, военная прическа с выбритыми висками. Но этот человек показался бы своим даже при Дворе. Один его костюм стоил состояние, а при взгляде на кружевной воротник пурпурного кафтана Флессе захотелось спросить адрес мастера. Безупречно выбритое лицо воина отличалось изысканной, холодной бледностью. А еще — скульптурным совершенством, которое не нарушал ни единый шрамик. Вкупе с биографией хозяина это многое сообщало о его воинских навыках.

Гладко зачесанные назад волосы пребывали в идеальном порядке, лишь одинокая прядь, залакированная до состояния иглы, опускалась над правым глазом, заканчиваясь у края губ. Узкое лицо в сочетании с жесткими чертами, а также острой линией скул создавали впечатление неестественности, художественной нарочитости, будто не живой человек сидел в изящном кресле, а некое идеалистическое представление о совершенном аристократе-воине. На лице бесстрастной маской застыло выражение скорбного внимания и отстраненной печали.

Князь и герцог. Землевладелец, живущий ради приращения семейных уделов, и наемник, презирающий любое занятие кроме войны. Выдающийся пехотный командир и мастер кавалерийских атак. Смертельно опасные люди, волею судьбы, бога и могущественных владык переданные под ее, Флессы, руководство.

«Вы у меня, гиеновы дети, пройдете по струнке и прыгнете по команде!»

— Итак, — Флесса склонилась чуть вперед, тщательно контролируя угол, чтобы это выглядело исключительно как проявление вежливости, ни единым градусом дальше.

— Определенно, слава опережает вас, достопочтенные. Я искренне рада узреть столь достойных мужей воочию.

Елена возвращалась домой, пытаясь удержаться на грани между терпимым настроением и «да пошло все!». Размолвка с Флессой будто запустила цепь неприятностей, начиная с утреннего припадка и заканчивая… А собственно еще ничего и не закончилось, день близился к завершению, но последние лучи заходящего солнца еще цеплялись за флюгеры и печные трубы, раскрашивая черепицу в бледно-розовые цвета.

Началось все с того, что тюремный исповедник впервые за долгие месяцы вмешался в целительный процесс и принялся настойчиво выпытывать — зачем лекарка протирает руки «мертвой водой»? И для чего купает инструменты в плошке с той же самой жидкостью? Посылать служителя культа было невежливо и чревато, несмотря на то, что Ойкумена и близко не страдала религиозным фанатизмом средневековой Европы[39]. Кроме того лысый пузан откровенно мешал, а операция по вправлению суставов выдалась сложной. Поэтому Елена досадливо и торопливо пересказала якобы услышанный от некоего медика слух о невидимых глазом тварюшках, кои вредят, испражняясь в раны. Как ни удивительно, монах более чем удовлетворился объяснением и сразу отстал с довольной улыбкой.

Зато пристал Динд, робко, невыразительно, удивительно не к месту. Елена как раз пыталась остановить кровь у матереубийцы, который, чтобы избежать казни через расклевывание воронами, «вскрылся» обломком гвоздя, причем крайне удачно, резанув точно и глубоко. Теперь он умирал, а по тюремным правилам заключенного следовало вылечить или хотя бы подлатать, а затем подвергнуть повторной казни, потому что случайная смерть правосудием считаться никак не может.

Кровь никак не хотела останавливаться, свертываемость была ни к черту, видимо из-за тюремной кормежки. Красная жидкость упрямо сочилась сквозь корпию и повязку, не помогал даже жгут, когда лекарка сняла его, кровотечение возобновилось. Елена скрипела зубами, возясь грязными по локоть руками и прикидывая, что тут еще можно сделать. То ли попробовать расширить рану и прижечь сосуд, то ли наложить жгут еще раз, авось второй раз поможет.

Пациент орал, дергался в оковах и всячески мешал целительным процедурам, отлично понимая, что на кону относительно быстрая и немучительная смерть против ужасающих страданий. Динд стоял за плечом, все время одергивая новенькую куртку с затейливой бахромой по нижнему краю и оловянными пуговицами — одежда выходного дня, неуместная в тюремном подвале.

— Да? — сквозь зубы прошипела Елена.

— Я… это… — влюбленный помощник палача мялся и смотрел по сторонам, видимо надеясь, что лекарка сумеет прочитать мысли.

— Все, — устало махнула рукой Елена, затягивая жгут. — Медицина бессильна. Перекручу по второму разу, кровь остановится, но рука отомрет.

На самом деле она, конечно, сказала не «медицина», поскольку такое понятие во всеобщем языке отсутствовало. Но тюремщик понял и досадливо махнул рукой:

— Опять птички голодные, зачем только яму копали…

Писец заскрипел коротким, многократно чиненым пером по листу самой дешевой бумаги, протоколируя событие. Злодей дико и радостно хохотал, поняв, что расклевывание не состоится. Тюремщик вынул из поясной сумки краткий сборник тюремных правил в потемневшем от времени деревянном переплете. Откинул крышку и долго мусолил чудовищно засаленные страницы, где отдельные буквы и слова смазывались в сплошные полосы от края до края страниц. Динд шумно сопел, нетерпеливо ожидая, когда они с женщиной останутся наедине.

— Значит, будем тянуть жилы, а затем удушение петлей на станке с рычагом и размеренным поворотом, — деловито сообщил тюремщик, закончив сверяться с мудростью веков.

— Других родственников нет, казнь не публичная, — подсказал писец. — Значит, если наказания условно равноценны, уведомление судьи о замене наказания не требуется. Одобряется задним числом.

— Точно! — просветлел жирным ликом тюремщик. — К заходу солнца управимся, ничего отвалиться не успеет, — он посмотрел на опешившего убивца и с той же усталой деловитостью вопросил. — Каяться будем? В самый раз, пока наш поп не ушел. Смотри, потом его повезут на восточный конец, мастер Квокк там фальшивомонетчиков будет варить. А это дело долгое, на цельный день, пока вернется, ты уже закончишься.

Матереубийца завыл, совершенно утратив человеческий облик, клацая желтыми зубами как гиена.

— … не допускающим разнотолкований способом отказался от покаяния, — бормотал себе под нос немолодой и подслеповатый писец, для быстроты он отложил перо, взял церу и стилос, чтобы затем, без спешки переписать все начисто без ошибок. — Чем отяготил… и усугубил…