— Правильно, — сказал Гудков. — Плывущий морской змей имеет форму вертикальной синусоиды. Над водой при этом выступает несколько горбов, остающихся неподвижными относительно друг друга. На деле змей очень быстро извивается, и поэтому быстро плывет, а его тело пересекает поверхность воды в нескольких местах. Какую форму, по — вашему, имеют эти пересечения?

— Пересечения тела змея с поверхностью? — переспросил психолог. — Ну, они… По — моему, они круглые.

— Правильно. В первом приближении это окружности или эллипсы, поскольку, как мы уже знаем, тело змея в первом приближении — цилиндр. Но поскольку это цилиндр неправильный, постепенно сужающийся, то и радиусы этих окружностей неодинаковы…

— Понятно, — отозвался психолог. — Вы объясняете очень доходчиво. Никогда в жизни бы не поверил, что смогу разобраться в такой казуистике! Но зачем вы, голубчик, так подробно нам об этом рассказываете?

— Этот простой пример позволит нам с ходу решить проблему, над которой вы и ваши коллеги ломали голову не один десяток лет, — твердо сказал Гудков.

Он посмотрел на Наташу. Она слушала очень внимательно, было видно, что она все понимает, и это означало — он выбрал правильный путь изложения своих мыслей.

— Причем здесь мои коллеги? Никто из них, по — моему, даже не слыхал о Цирцее.

— Я имею в виду проблему НЛО, — объяснил Гудков. — Представьте себе, что в плоскости, которой является поверхность воды, живут двухмерные существа.

— Двухмерные? — переспросил Пинчук. — Какие такие двухмерные? Что вы хотите этим сказать?

— Двухмерные — значит, плоские. Плоские, как бесконечно тонкий лист папиросной бумаги. Существа, живущие только в двух измерениях. У них двухмерные тела, и органы чувств тоже двухмерные. Они не воспринимают ничего, находящегося за пределами плоскости, в которой живут. Ничего вне пределов бесконечно тонкой пленки воды. Как они воспримут Великого морского змея?

— Ну, не знаю, — признался Пинчук. — Мне, право, трудно сообразить. А вы, голубчик, сами — то как считаете?

— Я? — сказал Гудков.

Он говорил все более убежденно, потому что мысль, которая возникла у него во время погони за вереницей бледных огней, до сих пор была всего — навсего мыслью. Теперь она осуществлялась, превращалась в высказанные слова.

— Естественно, они воспримут его только как эти окружности, как вереницу окружностей, которые получаются в местах пересечения тела нашего змея с их плоским двухмерным миром.

Он снова посмотрел на Наташу. И опять взгляд ее внимательных синих глаз придал ему вдохновения.

— Ну, допустим, что так, — согласился Пинчук. — Только зачем вы все — таки это рассказываете? Ведь ваши слова не имеют отношения не только к теме нашего разговора, но и вообще к миру, в котором мы с вами живем. Это просто игра ума, фантазия, но не более. Какие — то двухмерные вещества, то есть существа…

— Вы так думаете? — спросил Гудков. — А теперь представьте себе, что наш мир является частью более сложного, четырехмерного мира, точно так же, как произвольная плоскость — это лишь ничтожная часть нашего трехмерного пространства. Представьте себе, что в этом высшем четырехмерном мире наша вселенная суть то же самое, чем представляется нам плоская поверхность озера или моря. Представьте себе, что этот мир, невидимый и неосязаемый нашими органами чувств, населяют существа, тоже лежащие в другом измерении, четырехмерные. Они — если это аналоги наших птиц — носятся где — то над нашим миром, любуются своими отражениями в нем, но остаются для нас непознаваемыми. А аналоги наших рыб плавают под нашим пространством и дышат своими четырехмерными жабрами, не подозревая о нашем существовании. Но есть и другие. Они, как Великий морской змей, живут где — то в пучине, в бездне глубоко под нашим миром, но иногда всплывают к нему — к поверхности своего моря — подышать, глотнуть свежего воздуха…

— Четырехмерного воздуха? — язвительно поинтересовался психолог.

— Конечно, — кивнул Гудков. — И еще представьте себе, что они, как и наши змеи, тоже имеют форму тела вращения — только четырехмерного. Например, форму четырехмерного цилиндра. И когда такое существо, всплывая, пересекает наше пространство, его сечение нашим пространством дает сферу. А если такое существо пересекается с нашим миром несколько раз — например, когда изгибается, чтобы быстро плыть, — то цепочку сфер. Это совершенно аналогично веренице окружностей, которой является в плоскости воды тело Великого морского змея…

— Так, — сказал Пинчук. — И значит, вы полагаете…

— Да, — продолжал Гудков. — Представьте себе, что одно из таких существ наделено любопытством. Ему, этому существу, интересно. Трехмерные предметы — такие, как наш астероид — для него то же, что для нас радужные пятна нефти на поверхности воды. И вот однажды оно случайно всплывает подышать рядом с таким пятном. Ему любопытно, что это за пятно. Наш космос для него — поверхность необъятного океана, граница раздела двух сред. Одной, в которой оно плавает, другой — в которой дышит. И оно всплывает каждые сто часов — именно настолько хватает ему его четырехмерного воздуха — и плещется на поверхности своего океана, и разглядывает всякие разноцветные пятна — нам кажется, что оно заглядывает к нам внутрь, ибо мы так же раскрыты ему, как полностью видны нам плоские пятна нефти… А нам это существо представляется то шаром, то вытянутым извивающимся эллипсоидом вращения, то колеблющейся вереницей разнокалиберных сфер.

Гудков умолк. Несколько секунд за столом царило молчание.

— Я, конечно, не могу дать исчерпывающей оценки вашей гипотезе, произнес наконец психолог. — Однако фантазия у вас, надо признать, поставлена хорошо. Поверьте слову профессионала. Рассуждаете вы вполне убедительно. Только, по — моему, слишком большое место занимают в вашем воображении всякие эллипсоиды вращения, четырехмерные цилиндры, пространственные сечения и прочая казуистика. Вот когда вы, с вашими способностями, научитесь строить свои фантазии на основе вещей попроще, тогда мне придется с вами согласиться. И если бы вы придумали что — нибудь в этом роде…

— С удовольствием, — сказал Гудков. — Как вам нравится такая гипотеза, действительно попроще. Вообще все астероиды — всего — навсего разные сечения одного и того же четырехмерного объекта, какой — нибудь четырехмерной водоросли. И, например, все планеты. И все звезды, само собой. И, естественно, все животные.

— А люди? — тихо спросила Наташа.

— И люди тоже. А что, отличная мысль. Все мы — просто трехмерные сечения одного и того же четырехмерного человека, какой смысл нам спорить и ссориться? Но можно и по — другому. Скажем, не все, но какой — то мужчина и какая — то женщина — это два сечения одной четырехмерной личности. И когда такой мужчина встречается с такой женщиной…

Гудков замолчал. Наташа покраснела. Пинчук размышлял, какую профессиональную оценку дать последней гипотезе.

— Ну ты и змей, если говорить откровенно, — вдруг нарушил молчание Штуб, пристально и мрачно посмотрев на Гудкова.

…Аттвуд знал, что увидел в галерее. И несмотря на это, ему было не по себе: хотя глаза аборигенов, прикрытые веками, видеть его не могли, ему казалось, что они смотрят, смотрят, смотрят, видят его, и что это он, Аттвуд, стоит обнаженный и открытый для обозрения, стоит на морозе, замерев в вечной неподвижности, он, а не они… А ледяные кристаллы, расположенные в отдалении, дробили своими гранями заключенные внутри тела, и от этого зрелища Аттвуду делалось еще хуже.

Особенно поразил его старик: словно обмотанный золотящейся лентой; точнее, ошарашила поза, в которой старик застыл навеки: на корточках, расслабленно свесив руки, пропустив сухие морщинистые ладони меж острых колен: но от лицо, так же длинное и морщинистое, было запрокинуто к небу… То ли посылая проклятия, то ли молитву о чудесном спасении, которое могло появиться в этом мире лишь оттуда, сверху. Впрочем, как и смерть. Как и все прочее, вероятно…