Дни менялись; жизнь плелась все та же – постылая, без веселинки и просвета в тучах.

Ночь…

От вековечной тьмы самодержавия, от безысходной нищеты людской, от кандальных перезвонов на этапных трактах; в городах, среди людей фабричных, заводских, среди господ в богатых особняках, на редких сходках в деревнях и селах – везде и всюду люди чего-то ждали, какой-то перемены, только бы не жить в такой стылости, от которой сатанел дух и мертвела память, роняя в забвение годы и саму жизнь.

Доколе же?..

Одни говорили – грядет день, и свершится чудо: русские армии разобьют войска вероломного Вильгельма с его союзниками, и тогда настанет мир и благодать господня; «возрадуемся, братия, и воздвигнем крест на святой Софии!» Да никто не верил в такую благодать. Русские армии терпели поражения; калеки на костылях, возвращаясь домой в рваных солдатских шинелях, продуваемых ветром, люто проклинали войну, грабиловку богатых, тьму нищих и обездоленных, пророчествовали, что не сегодня-завтра солдатня повернет штыки, смахнет престол, и начнется революция.

А пока…

Знай не зевай – мошну набивай; лопатой греби деньги.

Все тлен и разминка на полпути – одно золото вечно. Золото как кровь: выцеди и пиши сам себе заупокойный листок; староверческую домовину заказывай, чтоб не на казенный счет похоронили с православным попом.

Рви глотку ближнему, да помни: если до смерти не уходишь ближнего, то, не ровен час, поверженный наберет силу и тебе глотку перехватит.

Хочешь жить – умей крутиться.

Войдя в дом ближнего и обдери его, как дальнего: не внакладе будешь.

Языком можешь ужалить, капиталом насмерть прихлопнуть.

Совесть – для простаков; невод – для дураков. Не будь дураком и простаком – кадило раздуешь.

Своя рубаха ближе к телу; а еще лучше – если содрать рубаху с ближнего; в двух рубахах теплее.

Заповедей много; жизнь – короткая…

Родная кровь до той поры родная – покуда твое тело греет; если от крови ни тепла, ни прибыли, то это не твоя – чужая кровь…

Елизар Елизарович так и поступил. Не покорилась Дарьюшка, не стала опорою в деле – определил в сумасшедший дом и спину выпрямил – лишний груз сбросил с плеч.

Про Дуню не вспоминал. Мало ли пустоши растет на земле? Даже собственную бороду приходится стричь ножницами, а вот иные начисто бреют: лишнее, никчемное. Не вышло с дочерями – повезло в деле. Самого господина Востротина – миллионщика – обжал на сто тридцать семь тысяч золотых в довоенном курсе. Копейка в копейку. К титьке и не прикладывался, а грудь высосал, и господин Востротин, хоть и мастак в деле, с заморцами лапа в лапу, и то чуть на стену не полез. «Хищник», – только и сказал.

Мало того, Елизар Елизарович обжал томского миллионщика Саханова – опередил в сделке с англичанами: вступил пайщиком в Русско-Азиатское объединение, прибирающее к рукам рудные месторождения Сибири. Еще год-два, и Елизар Елизарович, не без англо-американской помощи, перехватит горло и золотопромышленнику Иваницкому: англичане давно приглядываются к его руднику Сарале: не рудник – златые горы.

Само собой – торговля…

За минувший год навигации – из Красноярска по Енисею, а там – морями и океанами – вывезли в Европу сорок тысяч пудов масла, пятнадцать тысяч пудов конопли, тысячу триста пудов льна, а по Оби на судне «Форрестолл» отправили в ту же Европу более ста тысяч пудов масла, поставленного фирмой Вандерлиппа, пайщиком которой состоит Елизар Елизарович. Сибирское масло пойдет на рынки Европы как датское. Ну и пусть. Лишь бы обороты пучились от прибылей. Сейчас на Сибирь нацелились американцы – не опоздать бы в сделках…

Знай не зевай – мошну набивай.

II

Евгения Сергеевна, бывшая полюбовница Востротина, и та умилилась:

– Ох и медведь! До чего же сильный и хваткий… На что Елизар Елизарович ответствовал:

– Благодарствую. Ваше слово – как бриллиант ювелирщика: хоть в банк клади – не просчитаешься.

– Не просчитаетесь, – уверила Евгения и пригласила таежного медведя на званый обед, предупредив, что будут заезжие иностранцы, в общем человек тридцать. Но Елизар Елизарович, конечно, не затеряется в застолье. – Вы такой приметный, – льстила львица с голубыми глазами. – Будет еще отец Исидор из скита. Мой старик собирается замолить тяжкие грехи по старой вере. Вы ведь тоже старой веры? Грешен, может? – Глаза Евгении Сергеевны стали синими-синими, как две слезы Христовы.

– Безгрешные в богадельне проживают, – удачно ввернул Елизар, соображая, что за петлю готовит ему красавица. Не думает ли отыграть капиталец полюбовника? Пусть спытает, как бы сама не выпрыгнула из нарядного платья…

Они беседовали в оранжерее дома Гадалова. Гости еще не вышли из внутренних покоев; прислуга расставляла маленькие столики. Эта оранжерея была гордостью Гадалова, и он всегда здесь потчевал гостей. В центре возвышалась пальма, распахнув зеленое опахало под самым стеклянным куполом.

Слуги двигались молча и бесшумно. От цветов веяло свежестью и отдохновением. На улице осень, а здесь – весна и цветут заморские розы Бербанка.

– Вы мне нравитесь. Очень, – потупилась Евгения Сергеевна. – Вы как редкий самородок…

– Благодарствую. – Глазами так и впился в голову львицы. Она была высока, не в девичьем возрасте, но поразительно моложава и сумела сохранить фигуру; на ногах английские туфельки на низком каблучке – рост не позволял щеголять на французском, и так по плечо медведю. Впрочем, и сам медведь нарядился. Аннушка постаралась: и манишка белоснежная, и фрак как уголь, и черная бабочка на крахмальном воротничке, вот только сапоги с лакированными голенищами некстати – точь-в-точь заезжий купчина, а не знатный акционер-миллионщик. Но от сапог Елизар Елизарович отказаться не мог: сызмала привык греть икры голенищами.

– А мой старик совсем выжил из ума, – жаловалась Евгения. – Сейчас время крупных сделок, а я как связанная. Просто поражаюсь, как вам удалось войти в дело с англичанами, и даже француза подхватили.

Елизар Елизарович щурил цыганский глаз и загадочно отвечал:

– Цветы баскенькие, а запаху нет. Или мне нос заложило?

Евгения Сергеевна уразумела намек.

– У них весьма тонкий запах. Французские.

– Ишь ты! Да и мой нос не толст, а вот запаха не чую. – Он чуть наклонился, скосил глаз на львицыны холеные руки, невольно подумав, что этими руками она бы с превеликим удовольствием перехватила ему горло. Но и он из таковских.

– Пахнут? – В глазах Евгении прыгали бесики.

– Немножко…

– Нравится вам аромат?

– Да чей аромат-то?

– Он может быть и вашим, милый медведь! – усмехнулась Евгения. – Вы столько раз бывали у нас, неужели так ничего и не поняли? Старику же семьдесят шестой, он совсем выжил. А дело-то чье? Юскова. А вы кто?

– Из той же фамилии, – охотно подтвердил Елизар и тут же спохватился: – Да корень разный.

– Все мы под одним корнем.

– Как так?

– Наш общий корень – капитал. Или не так? Где бы он ни был, а все одно – капитал. И если бы к вашему капиталу еще один, да если бы к вашей хватке еще одну – ласковую, нежную, с большими связями не только в Петербурге…

– Петербурга нету, – невежливо вставил Елизар.

– Есть. Как только его величество подпишет мир, так и Петербург вернется.

– Слухи, али как? – насторожился миллионщик.

– Есть всякие. Да я не о том. – И руку ко лбу, будто запамятовала.

Прищурив цыганский глаз, Елизар Елизарович размышлял: «А ловко вышло бы. Силу бы я набрал огромную, десятерым Линдам – Востротиным не сжевать. Да хитрит змея, хитрит: невод закидывает. Как бы ловчее заманить ее самое в этот невод да скрутить, чтоб не прыгала в миллионщицах…»

А вслух:

– Кабы дал бог…

Сцепились глазами, молчат. У Евгении раздуваются ноздри; медведь сопит в бороду и чмокает, словно пробует львицу на вкус.

– И что же?..

– Прикинуть надо, – мялся медведь.

– Как прикинуть? – И брови вскинула, будто не разумеет.