- Значит, дела плохи, - шепотом отозвался Люджан.

Его руки мертвой хваткой удерживали в неподвижности бедра Хокану, чтобы тот не мог, непроизвольно дернувшись, помешать хирургу. Одурманенный настойкой наркотических трав, чтобы притупить боль, Хокану не вполне сознавал, где он находится и что с ним происходит, а потому не приходилось рассчитывать, что сила воли и чувство чести помогут ему самому сохранять неподвижность. Однако, как бы ни было затуманено сознание человека, его дух должен оставаться бодрствующим. Если надо будет готовиться к худшему, "уал" Хокану - его внутреннее "я" - не должен об этом услышать, пока к нему не вернется ясность мысли, а вместе с ней и самообладание.

Однако, как видно, голос Люджана не был достаточно тихим, а может быть, раненый не желал поддаваться бесчувствию и позволять, чтобы его щадили. Хокану слабо шевельнул рукой:

- Если что-либо неладно, я хочу услышать об этом сейчас.

Лекарь обтер руки о фартук. Потом обтер лоб, хотя в помещении было отнюдь не жарко. Он перевел беспокойный взгляд на Люджана и, когда тот кивнул, снова обратился к консорту Мары:

- Господин, наконечник стрелы извлечен. Но он сидел глубоко в кости, и твои попытки двигаться и даже бегать привели к тяжелым последствиям. Сухожилия и связки разорваны, и некоторые приведены в такое состояние, что не в моих силах сшить их заново.

Он не добавил, что рана оказалась глубокой и грозила опасным воспалением. Он мог прибегнуть к припаркам, но никаких других средств в его распоряжении не имелось.

- Ты хочешь сказать, что я не смогу ходить? - резким командирским голосом осведомился Хокану.

Лекарь вздохнул:

- Ходить сможешь, господин, но уже никогда не поведешь отряд в атаку. Ты будешь хромать, и тебе будет трудно сохранять равновесие. В сражении любой опытный противник заметит твою хромоту и убьет тебя без особого труда. Господин, тебе не суждено когда-нибудь снова облачиться в доспехи. - Он сочувственно покачал седой головой. - Сожалею, господин. Я сделал все, что было в моих силах.

Хокану повернул голову лицом к стене, тихий как никогда. Даже руки он не сжал в кулаки: ярость и боль спрятаны от посторонних глаз. Но Люджан, сам испытанный воин, прекрасно понимал, что творится сейчас на душе у хозяина: ведь тот оставался наследником своего отца и военачальником дома Шиндзаваи. Стать калекой означало для него непоправимую беду. Люджан ощущал у себя под руками легчайшее подрагивание мышц. Сердце у него болело за хозяина, но он не смел выразить сочувствие, опасаясь, что рухнет стена самообладания, сохраняемого лишь ценой отчаянных усилий.

Однако человек, которого Мара избрала себе в мужья, еще раз показал, что скроен из прочного материала.

- Продолжай свою работу, целитель, - сказал он. - Зашей то, что можешь зашить, и, во имя всех богов, не давай мне больше никакого лечебного вина. Когда проснется госпожа, голова у меня должна быть ясной - я не желаю раскиснуть из-за хмельного пойла и поддаться жалости к себе.

- Тогда придвинем лампу, - буркнул хирург. - Я постараюсь управиться как можно скорее.

- Почтенный лекарь, в этом деле я мог бы тебе помочь, - послышался от двери тихий голос.

Хирург от неожиданности застыл на месте, его рука, протянутая к подносу с инструментами, остановилась на полпути. Люджан едва не выпустил ногу Хокану, которую удерживал на месте, и рявкнул, не глядя:

- Я же предупредил стражников, чтобы хозяина не беспокоили. Ни под каким видом!

Он полу обернулся, приготовившись задать жару нерадивому солдату, и вовремя сдержался.

Худощавый морщинистый человек в грубой коричневой хламиде, стоявший на краю освещенного круга, был не слугой и не воином, а жрецом Хантукаму, бога врачевания. Люджан уже видел его однажды - в тот день, когда была спасена жизнь Кейока, получившего в бою бессчетные раны. Именно тогда Кейоку пришлось отнять ногу, и смерть от заражения крови казалась неизбежной.

Люджан понял, кто перед ним, как только увидел выбритый полукруг на затылке пришельца и сложно заплетенную косу, спускающуюся по спине. Сознавая, насколько трудно было заручиться помощью такого священнослужителя, Люджан склонился в униженном поклоне, словно последний из поварят, - надо было испросить прощение за легкомысленный окрик:

- Не прогневайся, добрый священнослужитель, за мою грубость. Во имя нашей госпожи, да будет благословен твой приход в Акому. Да не допустят боги, чтобы тень моего постыдного поведения легла прискорбным пятном на честь этого дома.

Бесшумно ступая босыми ногами, жрец шагнул вперед. На его загорелом лице не было и следа оскорбления, но лишь глубочайшее сочувствие. Он легко коснулся плеча воина:

- Когда оба - и хозяин и хозяйка - находятся между жизнью и смертью, ты был бы плохим стражем, если бы не старался оберегать их покой.

Не отрывая лба от пола, Люджан проговорил:

- Добрый священнослужитель, если ты пришел помочь... мои чувства - ничто по сравнению с нуждами хозяина и госпожи.

На этот раз жрец нахмурился. Его рука напряглась и с удивительной силой рывком подняла Люджана из раболепной позы.

- Напротив, - резко бросил он. - Веления души и чувства всех людей равно важны в глазах моего бога. Твоя невольная оплошность прощена, достойный воин. А теперь иди. Предоставь мне заняться своим делом с раненым господином и позаботься, чтобы стража у дверей исправно несла свою службу.

Люджан отсалютовал жрецу, ударив рукой по груди, и удалился, как ему было ведено. Хирург отвесил короткий полупоклон и вознамерился последовать за военачальником, но жрец жестом удержал его:

- Мой ученик еще совсем мальчик, да к тому же он слишком устал в пути, и вряд ли у него найдутся силы, чтобы оказать должную помощь. Он спит, и если я должен приступить к служению моему богу, то мне потребуется твое содействие.

Жрец поставил на пол дорожную суму, взял Хокану за руку и, глядя прямо ему в глаза, спросил:

- Сын моего бога, как ты себя чувствуешь? Хокану склонил голову: он не был способен на какие-то другие проявления любезности.

- Я чувствую себя достаточно хорошо. Благословенно имя твоего бога и безгранична милость Чококана, если они привели тебя в этот дом. - Он с трудом вдохнул воздух. - Если мне позволено будет высказаться, я осмелился бы попросить, чтобы ты сначала проведал властительницу. Твое искусство сейчас необходимо ей больше, чем мне!

Жрец поджал губы:

- Нет. Я сказал: нет! - Он поднял руку, заранее отметая протест Хокану. - Решения принимаю я. Я уже посетил Слугу Империи. Я проделал долгий путь в Акому ради нее, ибо своим щедрым приношением и заботой о своих людях она снискала признательность среди приверженцев моего бога. Но она идет на поправку и без вмешательства Хантукаму. Ты принес противоядие вовремя.

Хокану закрыл глаза; облегчение было столь сильным, что казалось осязаемым.

- Я благодарен богам за то, что ей суждено выздороветь.

- Да, она выздоровеет. - Жрец помолчал, его лицо внезапно омрачилось. - Но ты, как ее консорт, должен знать: в будущем она сумеет выносить еще только одного ребенка, и это все, чем могут ее одарить целительные силы моего бога. Действие яда не проходит бесследно.

Глаза Хокану широко раскрылись, полыхнув черным пламенем в свете ламп. Воинское самообладание не изменило ему, как ни тяжел был этот новый удар. Итак, его повелительница не сможет произвести на свет многочисленных отпрысков, о которых так мечтала, надеясь обезопасить от любых превратностей продолжение обеих династий - и Акомы, и Шиндзаваи.

- Тогда будь что будет, добрый священнослужитель.

Молчание заполнило комнату. Хирург неподвижно стоял, уважая чувства хозяина. Шипение масляной лампы смешивалось с шелестом ветра за стеной и с отдаленными шагами воина после смены караула. Лето миновало, и всякая земноводная живность не оглашала берега озера деловитым хором, только насекомые пели свою нескончаемую песнь в мягком тепле ночи.