– «Не спрашивай никогда, по ком звонит колокол, – произнес Хранитель, цитируя одно из своих пресловутых стихотворений. – Он звонит по тебе»[12].

Печать прозвонила один-единственный раз и умолкла. В приступе дурацкого, иррационального страха я подумал, что сделал что-то не так: быть может, сжал ее слишком сильно и повредил механизм. Я потряс Печать над ухом – ничего. Внезапно я заметил, что в башне воцарилась тревожная тишина: помимо биения собственного сердца, я слышал только дыхание собравшихся – и только. Все часы в комнате умолкли в один и тот же момент. Тиканье прекратилось, маятники остановились, биочасы умерли, и в песочных больше не текли кобальтовые струйки.

– Время пришло. – Хранитель указал скрюченным пальцем на южное окно позади нас и вскричал: – Смотрите!

Я не стал смотреть – это, помимо всего прочего, меня и спасло. Но Николос Старший, Джонат Парсонс, Бургос Харша и многие другие обернулись к окну. Бургос потом говорил, что увидел ослепительную вспышку и поднявшееся над Крышечными Полями светящееся облако – не знаю, может быть. Зато все мы почувствовали, как затряслась башня и снизу докатился рокот, какой бывает при землетрясении. Хрупкие окна башни разлетелись вдребезги, и стекло градом посыпалось внутрь. Два осколка впились мне в затылок. Бургос и еще несколько человек завопили: «Мои глаза!», а Хранитель прикрыл глаза согнутой в локте рукой. Горячий ветер нес стеклянную метель по всей комнате. Когда ударная волна прошла. Хранитель убрал руку от лица, и в ней оказался нож, длинный и серебристый, как осколок стекла. Сначала я подумал, что это и есть стекло – так быстро сверкающее лезвие метнулось к моему лицу.

– Слишком старая, – загадочно молвил Хранитель и напал на меня со скоростью, достойной воина-поэта. Я бросил Печать и повысил собственную скорость. Когда мои внутренние часы затикали как бешеные, а время замедлило ход, я начал скраировать.

– Мэллори! – снова вскрикнула мать.

Я увидел, как будет действовать Хранитель, еще до того, как он опустил нож на уровень моего живота, и увидел еще, как мать бросилась между нами. Я увидел, как нож Хранителя пронзил шерстяную ткань у нее под грудью и вошел по самую рукоять. Увидев это будущее, я метнулся вперед, чтобы помешать ему осуществиться. Но я все-таки был не настоящим скраером, и моему зрению недоставало совершенства. По сей день недостает. Я попытался оттолкнуть мать в сторону, но не все при этом предусмотрел. Я едва не споткнулся о Печать, косо лежавшую на ковре, и поэтому толкнул мать не вбок, а немного вперед. Прямо на нож Хранителя. Когда клинок вошел ей в грудь, она улыбнулась – возможно, это была гримаса боли – и воткнула Хранителю в шею блестящую иглу воина-поэта. Повсюду слышались крики, в выбитые окна лился морозный воздух. Соли, из окровавленного, изрезанного рта которого вырывались клубы пара, бросился к Хранителю. Мать повалилась на меня, и я уложил ее на мягкий ковер. Хранитель чуть не придавил нас. Отравленная игла парализовала его, и он, как ледяная статуя, рухнул среди битого стекла.

– Смотрите! – крикнул кто-то, но я не мог ни на что смотреть: мать истекала кровью у меня на коленях. Ее горячая кровь промочила шерсть моей длинной туники. Широко раскрытыми глазами она смотрела на меня. Я видел, что в ней нет страха смерти. Возможно, программы воинапоэта так овладели ею, что она даже приветствовала смерть. Я говорил себе, что она спасла меня не из любви, а потому, что была запрограммирована стеречь свой момент возможного, и я должен благодарить ее не больше, чем послушного робота. И все же я испытывал великую благодарность, а жизнь все уходила из нее, и ее мучительный кашель надрывал мне сердце. Наверное, все сыновья запрограммированы так. Яркая артериальная кровь хлынула у нее изо рта, и мне хотелось верить, что она умирает моей матерью, а не воином-поэтом. Я искал искры человечности, которая, как я верил, горит в каждом из нас, вечного пламени, точки чистого света.

– Хранитель мертв, – сказал Соли. Стоя над нами и держась за окровавленную руку – стекло порезало ему пальцы. – Нервно-паралитический яд воинов-поэтов, не так ли? Твоя мать знала в этом толк. – И он добавил: – Если мы поторопимся, то, может быть, еще успеем доставить ее к криологу, пока мозг не умер.

Его слова потрясли меня. Я не думал, что он способен на прощение или сострадание, и понял, что совсем не знаю его. Я приложил руку к сердцу матери и закрыл ей глаза.

– Нет, – сказал я, – не надо криологов. Она умерла – умерла в свое время.

Встав и повернувшись к окну, я увидел страшное зрелище. Почти все академики корчились на полу, покрытые ранами. Николос Старший тер глаза, безрассудно втирая стекло еще глубже. Бургосу Харше осколки утыкали все лицо. Он с криками извивался на полу, а Махавита Нетис, чье твердое смуглое лицо тоже сильно кровоточило, склонился над ним, пытаясь извлечь наиболее крупные. Да, это было страшно, но до определенной степени.

– Смотрите! – крикнул кто-то, указывая за окно. – Смотрите! – Я посмотрел, и вот тогда меня обуял ужас. Над Крышечными Полями поднималось грибовидное облако. Я никогда не видел настоящих грибов, но, как и каждый человек, очень хорошо знал, что означает такое облако.

Оно было почти черным на синем вечернем небе и продолжало расти – грибовидная гора в кругу настоящих гор по краям Города.

– Атомная бомба, не так ли? – сказал, подойдя ко мне, Соли. Он видел то же, что и я: все башни Полей и многие здания в южной части Города были разрушены, снесены до основания. – Почему же мы остались живы? Почему не рухнул весь Город? Не может быть – кто поверит, что это атомный взрыв?

Но это был действительно атомный взрыв. Я почему-то знал это, и Соли тоже должен был знать. На это указывала сила взрыва и светящееся облако. Точнее, бомба была водородная, как сообщили мне позднее технари и механики, исследовавшие воронку на том месте, где прежде были Пещеры Легких Кораблей. Небольшая водородная бомба с лазерным взрывателем, очень старая, из которой за тысячи лет хранения вытекло больше половины дейтерия. Силы взрыва едва хватило на уничтожение Пещер. Мы, как и Город, остались живы только потому, что это была стараяпрестарая бомба, да и взорвалась она глубоко под землей. Но я еще не знал этого, глядя на грибовидное облако, встающее над южной частью Города. Я вспоминал слова Хранителя «слишком старая» и знал одно: он хотел уничтожить нас всех с помощью атомной бомбы.

– Зачем? – произнес Соли. – Неужели он так ожесточился?

Я стал помогать Махавите извлекать осколки из лица Бургоса, но мало преуспел и перешел к Хранителю Времени. Академики – к счастью, тяжелые ранения получили немногие – собрались вокруг меня. Я потрогал лицо Хранителя, сведенное гримасой от яда, и передал им то, что сказала мне Калинда:

– Он стар, и Хорти Хостхох – не настоящее его имя. Он был Хранителем Времени очень, очень долго.

– Несколько сот лет, – вставил Соли.

– Тысяч лет. По словам Тверди, он – тот самый Хранитель Времени, который основал Орден. Он был Хранителем в течение 2934 лет.

– Ровен Мадеус? – ахнул Соли. – Ты говоришь, это он? Главных Горологов было всего восемнадцать – их имена все знают наизусть. Ты хочешь сказать, все это – ложь?

– Вот именно. Хранитель сам состряпал историю нашего Ордена. Для этого ему были необходимы клоны. Семнадцать раз он подстраивал так, что его клон умирал вместо него. Семнадцать раз он обращался к резчику, чтобы восстановить молодой облик, и начинал свою карьеру сызнова. Но восемнадцатого раза не будет. – Ледяной ветер, ворвавшись в комнату, принес траурный звон колоколов Старого Города. Я не слышал, как они звонят с детства, когда Город засыпало бураном и погибло более тысячи человек, большей частью бедные хариджаны. Я вспомнил торжественные слова Тверди и сказал: – Он сам писал историю. Я думаю, он даже старше, чем Орден. Ровен Мадеус – лишь одно из его имен.

– Это невозможно, – сказал Соли.