Хотел бы я обладать мастерством расщепителя и геноцензора, чтобы расплести ДНК Юрия, как историк в своем стремлении к истине распускает древний гобелен. Нашел бы я там, среди Сахаров и химических оснований, информацию, некогда вплетенную туда Эльдрией? Взаправду ли в сперме Висента или Лиама записано то, что укажет верный путь всему человечеству? И если это послание существует, почему оно окутано такой тайной? Почему Эльдрия, велев нам искать секрет жизни в прошлом и будущем, не сказали заодно, в чем этот секрет состоит?

Почему бы богам, если они правда боги, не поговорить с нами попросту?

Я смотрел на звезды, на яркий треугольник Веканды, Эанны и Фарфары, мерцающий над восточным горизонтом. За ними ядро галактики излучало лазерные импульсы, природу которых механики не могли объяснить. Если я раскрою глаза как можно шире, загорится ли в них свет богов? Если я обращу лицо к солнечному ветру далеких звезд ядра, услышу ли, как боги шепчут мне на ухо?

Я вслушивался, но слышал только шум ветра в лесу под горой. На западном склоне Квейткеля завыл волк, посылая свою жалобу небу. Я стоял, вслушиваясь, всматриваясь и ожидая, и наконец вернулся в пещеру. Завтра я убью тюленя и авось пойму если не тайну жизни, то хотя бы тайну смерти.

Рано утром я проснулся от дружного кашля и отхаркивания – это мужчины и женщины Рейналины, обитающие напротив нас, прочищали свои больные глотки. У меня в горле тоже саднило после вчерашнего путешествия по морозу. (Неужели талло убила Лико только вчера? Мне казалось, что прошел целый год.) Нога так затекла, что я с трудом ее разгибал. Несмотря на голод, предложенные Жюстиной орехи я есть не мог.

– У нас у всех горло болит, – заметила она, поджаривая орехи над огнем. – Я знаю, их больно глотать, но вкус у них неплохой, если прожевывать быстро. Тебе нужно подкрепиться, если ты собираешься идти на тюленя. Ты правда пойдешь?

Катарина одевалась, стоя на коленях, и смотрела на меня так, словно знала наверняка, что я буду делать, но молчала. Соли сидел у огня, счищая лед со своей парки. Я дивился тому, как прямо он держится, даже когда сидит, – и это несмотря на боль в переделанном заново позвоночнике. (Соли почему-то поправлялся после операций дольше всех нас. Мехтар предполагал, что омоложенные клетки имеют свой предел выносливости и что Соли, которому возвращали молодость трижды, близок к этому пределу.) Он поднял глаза, обведя взглядом хижину и все, что в ней было: прямоугольный блок снега, загораживающий вход; растрескавшуюся сушилку над огнем: длинный зазубренный снегорез; скребки для шкур, копья, миски, сверла и прочие предметы, разложенные вдоль круглых стен; мягкие, еще теплые спальные шкуры на их с Жюстиной снеговом ложе.

– Да, – сказал он, – Мэллори пойдет на тюленя.

– Полгода мы планировали эту экспедицию, – сказал я, понизив голос, – но об одном забыли.

– О чем же? – осведомился, погладив бороду, Соли.

– О кофе. – Меня мучила головная боль. – Жизнь бы отдал за чашку кофе.

– Ты голоден – потому у тебя голова и болит.

– Я не говорил, что она у меня болит.

– Говорить не обязательно. Думаешь, ты один страдаешь без кофе?

Я откашлялся, глядя, как Катарина расчесывает свои длинные волосы.

– Мне сдается, путешествие сюда было глупой затеей.

– Поешь-ка орехов, – сказал Соли. – Не думай ни о кофе, ни о собственной глупости. У тебя будет время подумать об этом, когда мы вернемся в Город.

Я взял пригоршню орехов и сунул их в рот. Они были сухие и горькие.

– Их надо разжевать, – сказала Жюстина. Она подала миску жареных орехов Соли. Он взял ее руки в свои, глядя ей в глаза, а она медленно разжала пальцы, передав миску ему. Видно было, что они, несмотря на разные мотивы и мечты, несмотря на годы взаимного пренебрежения и озлобления, несмотря на зловременье, – что они преданно любят друг друга. Теперь их любовь ожила с новой силой благодаря чувству изолированности, чистоте льда и открытого неба. Да и как было не любить ее, красавицу Жюстину с ее неисчерпаемым оптимизмом, пылкую и счастливую одним тем, что она живет? Я понимал, за что Соли любит ее, потому что мы все ее любили, но в толк не мог взять, за что она любит Соли.

Когда мы прожевали свой завтрак, мать с Бардо залезли к нам, чтобы попить травяного чаю. Какую странную группу составляли мы, сидя кружком бок о бок, прихлебывая горячий настой из костяных чашек и притворяясь алалоями! Не чудо ли, что нам удалось надуть деваки, выдав себя за их родичей? Я был даже рад, что считаюсь сыном Соли. Наше родство ни у кого не вызвало сомнений, а вот насчет происхождения Бардо Лиам то и дело отпускал шуточки.

– Не нравится мне этот Лиам, – сказал Бардо, протирая со сна свои карие глазищи. (К сожалению, Мехтар оставил почти без изменений его некрасивый выпирающий лоб и нос картошкой.) – Слыхал ты, что он сказал? Будто бы твою мать нельзя оставлять одну, когда мы уйдем на охоту, не то ее опять подомнет под себя медведь и она родит еще одного Бардо. Ничего себе шуточки!

Я порадовался, что деваки не знают, что я сын своей матери, а не Жюстины. Если бы они знали, то пришли бы к выводу, что это Соли подмял ее под себя.

– Если б они знали мою мать, – шепнул я Бардо, – то пожалели бы медведя и всякого другого зверя, который попытался бы ее взять. – Насколько я знал, мать допустила к себе мужчину единственный раз в жизни – когда зачала меня.

Соли допил свой чай и объявил, что пора идти.

– Юрий со своими, наверно, уже ждет. – Он взял свои тюленьи копья и нахмурился, посмотрев на Катарину. – Женщины в наше отсутствие займутся своими… женскими делами.

Мне почему-то показалось, что Соли имел в виду не шитье и не присмотр за детьми, входившие в число повседневных занятий девакийских женщин. Он явно подозревал, что мы с Катариной – любовники, и явно хотел, чтобы я мучился, представляя себе, как Катарина ложится под пещерных мужиков. А может, он сам себя мучил – не знаю. Но вряд ли у Катарины было много шансов заняться этим своим «делом» сегодня. Большинство мужчин уйдут на охоту – не станет же она выдаивать сперму у мальчишек.

Пока мы надевали шубы, мать смотрела то на Соли, то на Катарину, то на меня. Мне не понравилось, как она смотрит на Катарину. Мне показалось, она завидует Катарине, которая берется выполнить то, что ей самой недоступно.

– Ступайте себе, – сказала она. – Пока вас не будет, мы, женщины, приготовим вам постели – чтобы было куда лечь, когда вернетесь.

У входа в пещеру мы присоединились к мужчинам и мальчикам из семьи Манвелина. Ездовые собаки пожирали свой корм, а мужчины готовили упряжь и намораживали полозья нарт. Эта нелегкая работа производилась на морозе, при свете розовой зари. Под обледенелыми валунами и заснеженными елями Юрий, Висент, Лиам, Сейв, Хайдар, Джиндже и все остальные переворачивали свои нарты, обращая их полозьями к еще темному небу. К кости лед не пристает, поэтому на полозья сперва накладывалась кашица из растительной жвачки, смешанной с грязью, водой и мочой, а щербины замазывались землей. На таком морозе паста застывала сразу, до того, как ее успели разгладить. Я ожидал услышать уйму ругани, но деваки шутили и смеялись, обмакивая пальцы в мешочки с теплой кашицей, которые держали за пазухой. Быстрыми, точными движениями они наносили это месиво на костяную поверхность. Лиам в десяти футах от меня мастерски заделал трещину и сунул пальцы в рот, чтобы отогреть. В воздухе стоял пар от дыхания и мелькали плевки – все грели свои пальцы таким же манером, не переставая балагурить. Бардо приходилось трудно, мне тоже. Он пододвинулся ко мне и пробурчал:

– Как это романтично! Свежий воздух, вой одинокого волка, покой, природа – и приправленная мочой жвачка. Спасибо, паренек, что привел меня в это восхитительное место.