– Хранитель нас опережает, зато мы сохранили свои алалойские тела. Притом двое едут быстрее, чем один, как говорят деваки. Мы догоним его, ведь верно? Вон там… – Он указал на запад, где под ледниками Аттакеля сверкал край замерзшего моря.

Мне потребовалось всего несколько мгновений, чтобы принять решение. Когда пилоты и специалисты склонили головы в заупокойной молитве, я поднял свою. На западе под бескрайним небом тянулись безбрежные льды.

– Я поеду с тобой, – сказал я в наполненное ветром пространство между нами. – И мы найдем Хранителя.

Воспоминание о последнем и самом священном из пилотских обетов леденило меня сильнее, чем ветер, уже сковавший тело моей матери матовым, голубовато-белым саркофагом. Я слушал, как он несется по Городу и через пустынные просторы моря. Когда-то давно я присягнул искать мудрость и истину, даже если это приведет меня к смерти и будет стоить мне самого дорогого. Где-то там в море затерялся старец, в чьем теле заключена мудрость – и там я наконец обрету истину.

28

АНАНКЕ[13]

Не в нашей власти ненавидеть иль любить —
Судьба сама решит, как должно быть.
Кристофер Марло, поэт Века Мореплавателей

Итак, мы пустились в путь. Рано утром на следующий день я спустился вниз через Квартал Пришельцев и встретил Соли на набережной, где восточный край Города упирается в лед. Иным способом путешествовать мы не могли. Все городские ветрорезы, даже те, что принадлежали червячникам, погибли, лишив нас возможности преследовать Хранителя по воздуху. В темноте и тишине предрассветных часов мы нагрузили нарты. Мы работали быстро, укладывая мешки с орехами бальдо, спальные шкуры, пешни, гарпуны, медвежьи копья, скребки, горючие камни и прочее, необходимое нам для выживания на холоде, от которого дрожал даже воздух. Почти все снаряжение было нам знакомо, поскольку осталось от первой экспедиции. В своих старых сапогах из тюленьей кожи я сновал туда-сюда по проложенной в снегу деревянной дорожке. С Зунда дул холодный сухой соленый ветер. Я взял в руки свой старый гарпун, и это оживило мою память. Застывшая на морозе упряжь, поземка, летящая по темному льду – все это было знакомым, естественным, до боли реальным. Собаки, которых вывел на поводках из псарни хозяин упряжки, нетерпеливо поскуливали. Я запряг своих семерых псов в нарты, сам одержимый нетерпеливым желанием скорее уехать. Собачник, коренастый пришелец с Ярконы, вовсю работал бритой челюстью – жевал горячий корень, чтобы согреться. Сплевывая временами огненную жижу на снег, он проинструктировал нас, как обращаться с собаками.

– Твой вожак – Кури, – сказал он мне, – второй – Арне, дальше идут Хису, Дела, Бела, Нена и Матсу. – Соли, поглаживавшему морду своего вожака, он тоже назвал имена его упряжки. – Будьте с ними помягче. Они не привыкли к долгим перегонам. И остерегайтесь буеров – собаки любят за ними гоняться.

Я улыбнулся, глядя в темноте на причал, где гудели на ветру оголенные мачты буеров. Было слишком рано для того, чтобы кто-то поднял свой ярко раскрашенный парус и вышел на Зунд. (Да и кто позволил бы себе увеселительную прогулку, когда часть Города лежала в руинах.) Мои собаки покусывали постромки, обнюхивая друг друга, и я подумал, не лучше ли было бы нам с Соли отправиться в путь на буере. Впрочем, это не довело бы нас до добра. В открытом море лед испещрен трещинами и торосами. Собаки, даже такие кроткие и игривые, как эти, – наша единственная надежда. Жаль, конечно, что у нас не было времени натренировать их по-настоящему, как Лико и других наших старых собак – но Хранитель и так уже опередил нас на несколько дней.

С первым светом мы выехали на море. Штарнбергерзее перед нами светилось оранжевым блеском. Мы стали искать следы Хранителя на плотном снегу и нашли их. Поземка уже частично замела отпечатки лап и желобки от полозьев, но снегопада последние десять дней не было, и следы просматривались легко. Мы доехали по ним до Аттакеля, где все, что открывается глазу, – это лед и небо над ним, а краски – та же льдистая белизна и отраженный ею свет, расширяющиеся пурпурные круги снежных сполохов, молочная бирюза пирамидальных айсбергов и желтоватый отсвет льдов в кобальтовом небе.

Весь день мы ехали быстро. Во второй половине дня горы Невернеса позади превратились в голубовато-белую дымку, которая дрожала вдали, еще менее материальная, чем сам воздух. С каждой пройденной милей, когда я, дыша сквозь заиндевелые усы, вслушивался в скрип полозьев и частое дыхание собак, мои воспоминания о Городе тоже утрачивали материальность. Меня окружал иной мир и связанные с ним ощущения. Я любил шелковистый мускусный запах шегшеевого меха, соленый воздух, покалывающий мое смазанное жиром лицо, даже боль стынущих пальцев в холодных рукавицах. Тихий ровный западный ветер звучал музыкой в моих ушах, страх и судьба снова переполняли меня. Если быть честным, они мной управляли – так же, как я управлял своими собаками, визжавшими, когда я щелкал кнутом. Мной правило нечто, столь же отдельное от меня, как звездный свет. Об этом нечто я думал как о судьбе, не моей личной судьбе, но судьбе в высшем смысле, которой подчиняется все во вселенной. Я чувствовал эту судьбу, которая была также судьбой Соли, и Хранителя, и моего Города, и кремневого наконечника копья Соли – чувствовал настойчивый зов ананке, гудевший в моей крови. Мой взгляд был прикован к дрожащей линии западного горизонта. Мне хотелось продолжать путь, даже когда стемнело. Первый день нашего путешествия наполнил меня ликованием. Я мог ехать и ночью, все дальше и дальше, читая следы Хранителя при свете звезд, но собаки устали и проголодались, а их стертые лапы покрылись льдом. Вдали от Города и все еще вдали от своей судьбы мы остановились, чтобы построить снежную хижину. В сумерках мы нарезали кирпичей из снега и воздвигли себе убежище, внеся туда еду, горючие камни и постели. Покормили собак жирным искусственным мясом, поели сами, выпили кофе и залезли в свои шкуры, чтобы думать и грезить каждый о своем.

Всю эту ночь я не спал. Режим моего сна и бодрствования давно уже менялся вместе со мной. Я лежал и слушал, как дышат собаки во входном туннеле и свищет ветер в щелях между снежными блоками. Хижину освещали горючие камни, в которых я поддерживал огонь до утра. Соли рядом со мной смотрел на пляшущие на потолке тени. Он лежал тихо, и можно было подумать, что он спит с открытыми глазами. Но он не спал. Не глядя на меня, он заговорил о мелких проблемах сегодняшнего перегона.

– Этот человек ничего не понимает в собаках. Впрочем, он ведь ярконец, что с него взять? Поставь завтра Арне на место Нены, между двумя суками – тогда он оставит Кури в покое, и Хису не будет на него огрызаться. – Он помолчал и добавил: – Надо сшить сапожки для Белы и Матсу. Ты видел их лапы? Придется нам сшить сапоги для обеих упряжек – пригодится, когда мы доберемся до Внешних Островов. Червячники говорят, что лед там рваный, как лохмотья аутиста.

Как ни печально, мы с Соли понимали друг друга только тогда, когда совместно решали какую-нибудь задачу: либо математическую, либо куда более неотложную задачу выживания на холоде, который мог заморозить даже углекислоту в нашем дыхании. Мы поговорили об охоте на тюленя, которой неизбежно должны будем заняться, когда у нас кончится провизия, и обсудили отменное качество саффеля, крепкого снега. К утру наш разговор перешел на математические темы. Ему хотелось услышать мое доказательство Великой Теоремы, но он был слишком горд, чтобы просить об этом. Его горькая обида стояла между нами, как морозная пелена.

– Вся моя жизнь была посвящена математике, а что это мне дало? – произнес он, непонятно к кому обращаясь. И тогда я открыл ему свое доказательство. Мы были лишены визуального пространства наших кораблей, где можно было выстраивать идеопласты, и поэтому я затратил довольно много времени, чтобы представить ему все наглядно. Когда я начал объяснять ход моих рассуждений, показывающих, что подмножество Джустерини входит в простое множество Лави, он рывком сел, чуть не стукнувшись головой о снежный потолок, и крикнул:

вернуться

13

Рок (древнегреч.).