Я похоронил бы его, но снег был слишком плотен, чтобы копать. Соли на берегу свистнул своих собак, напоминая, что в лесу скоро станет темно и что времени на похороны у нас нет. Жюстина, в простоте своей полагающая, что никогда не умрет, сказала мне несколько глупых утешительных слов и пошла к мужу. Мать, стоя над Лико, потерла свои массивные надбровья.

– Это всего лишь собака. Стоит ли с ним возиться? Надо вернуться к нартам, пока не стемнело. – И она тоже ушла. Я посмотрел, как она выпрягает Тусу и ставит его на место Лико во главе упряжки.

– Варвары! – крикнул им Бардо. – Бросили бедного пса! – Он поднял голову к небу и разразился проклятиями. Он проклинал талло, убившую Лико, и богов, позволивших ему умереть; он проклинал родителей Лико за то, что произвели его на свет, а под конец проклял Соли и меня. Продолжая ругаться, он поднял кусок гранита и навалил его на Лико. Я взял камень поменьше и сделал то же самое. Таким манером, работая как сумасшедшие, мы быстро воздвигли над Лико могильную пирамиду.

Катарина пришла с пучком огнецвета, который нарвала в лесу, и возложила его на могилу.

– Я сожалею, Мэллори, – сказала она.

– Ты ведь видела эту талло, верно? Я имею в виду раньше, во сне. Ты знала, что это случится.

– Я видела… такую возможность. Я знала, но не… Не могла же я сделать так, чтобы и ты это увидел, правда?

Я смотрел, как съеживаются и вянут цветы: потребовалось всего несколько мгновений, чтобы их огонь угас.

– Надо было сказать мне о том, что ты видела. Я мог бы его спасти.

– Мне очень жаль.

– Не думаю.

– Не его – тебя.

Я мало что могу рассказать о нашем путешествии к пещере деваки. Через лес мы проехали быстро и легко, как я и надеялся. Мне запомнилась красота этого острова. Зелень деревьев на белых склонах, белые с зеленым холмы на голубом небе – как ни странно, именно эти сочные краски приходят ко мне, когда я вспоминаю трагические события нашей экспедиции. (Я говорю не о смерти Лико, а о трагедиях, которым еще предстояло случиться.) Собаки тянули исправно, преодолевая плавный покатый подъем. Здесь было не так холодно, как на льду, однако деревья трещали от мороза. Нам часто встречались поверженные стволы осколочника, занесенные снегом. Мы ни разу не видели, как они падают, но треск, которым сопровождалась их гибель, прокатывался от холма к холму. Глядя на длинные белые щепки, торчащие из снега, я понял, что Соли был прав и на ночь в лесу лучше не оставаться.

Когда свет стал меркнуть и тени почти сравнялись длиной с деревьями, мы обогнули небольшой холм. Впереди был еще один, повыше, и на его северо-восточном склоне чернела пещера деваки. К северу от обоих холмов высился Квейткель, белый великан – священный великан, по верованиям деваки. Но сейчас, глядя на закате дня во мрак пещеры, я не чувствовал никакого благоговения; я очень устал и разуверился во всем на свете.

Наш въезд в пещеру ознаменовался лаем, криками и беготней детей, снующих между нашими нартами. Они отдирали ручонками покрышки, чтобы посмотреть, привезли ли мы с собой мамонтовые языки, шегшееву печенку и прочие девакийские лакомства. Вскрыв кожаные мешки с орехами бальдо, они увидели, как скудны остатки нашей провизии, и разочаровались. Они явно не заподозрили, что мы вовсе не их отдаленные родичи, а цивилизованные люди, явившиеся воровать их плазму. Мы стояли и ждали, когда подойдут их родители. Я повернулся лицом к входным кострам, и моя обледенелая борода понемногу оттаивала. Изнутри доносился плач младенцев и запахи жареного мяса, мокрых шкур и тухлятины. Я оказался неподготовлен к этому букету, и меня затошнило. В густое облако ароматов вплеталась застарелая моча на камнях, прогорклый жир, дым, сосновые дрова и детская блевотина, которой разило от шуб любопытных женщин; память Рейнера при всей своей точности оказалась неполной – эта вонь в ней отсутствовала. (В этом, видимо, проявился дефект акашикских компьютеров: память о запахах располагается на периферии мозга, слишком глубоко для акашиков.) Между кострами валялись разгрызенные кости, куски шкур и ошметки мяса. Надо было смотреть себе под ноги, чтобы не вляпаться в одну из многочисленных, полузамерзших собачьих куч на снегу. Нас окружили здоровенные мужчины деваки, одетые, как и мы, в шегшеевые шкуры. То и дело трогая наши меха, наши нарты и друг друга, они произносили слова приветствия:

«Ни лурия ля деваки, ни лурия ля». Соли, погладив по голове одного из ребятишек, сказал:

– Я Соли, сын Маули, сына Вилану-Китобоя, чьим отцом был Рудольф, сын Сенве, который покинул племя деваки много лет назад и отправился искать Благословенные Острова. – Он повернулся ко мне и обнял меня за плечи. – Это мой сын Мэллори; мы люди Сенве, который был сыном Ямалиэля Свирепого.

Мне было противно прикосновение Соли и противно представляться его сыном. Мне было противно все: вонь пещеры и мокнущие язвы на руках мужчин, обступившие меня вонючие тела и все прочее, говорящее о болезнях и смерти. Но смаковать свои ощущения было некогда, ибо наша мнимая родословная вызвала среди деваки великое волнение. Вокруг слышался смех и изумленные возгласы. Огромный одноглазый человек вышел, прихрамывая, вперед, охватил ладонями наши с Соли затылки и сказал:

– Я Юрий, сын Нури, сына Локни Несчастливого. – Юрий, в весьма пожилых годах, с косматой седой бородой и выдубленной возрастом кожей, был выше всех сорока мужчин в пещере за исключением Бардо. Огромный нос торчал между мощными скулами. Говоря с нами, он вертел головой, как талло, оглядывая единственным глазом наши нарты и изнуренных рычащих собак, как будто искал чтото и не мог найти. – Отцом Локни был Жиаси, – продолжал он, – сын Омара, сына Пайата, который был старшим братом Сенве и сыном Ямалиэля. – Он обнял Соли, молотя его кулаками по спине. – Мы все равно что братья, – сказал он, блестя большим карим глазом в свете костров. – Ни лурия, ни лурия. Соли ви Сенвелина.

Он ввел нас в пещеру. В тридцати футах от костров стояли две снежные хижины, куполообразные, сложенные из снежных кирпичиков, тщательно обтесанных и плотно пригнанных. У той, что в глубине, в стене имелось отверстие, достаточно большое, чтобы просунуть голову, и сама хижина была очень невелика. Другая, испещренная рябинами капели, была еще меньше первой. Когда Соли представил мою мать и Бардо как свою невестку и племянника, Юрий предложил им занять меньшую хижину. Ощупав бицепсы и грудные мускулы Бардо, он сказал:

– Бардо – странное имя, а ты – странный человек, странный, но очень сильный. – Он оглядел мою мать с ног до головы, словно сомневаясь, что она родила Бардо. – Тебе надо бы – назвать его Тува – мамонт. – Большую хижину он предназначил нам с Соли, Жюстине и Катарине. Мне показалось, что я не расслышал. Неужели он думает, что мы сумеем разместиться в такой тесноте? Я заглянул в стенное отверстие, но было слишком темно, чтобы что-то разглядеть. Вонь тухлой рыбы и мочи вызвала у меня желание разнести эту хижину вдребезги. – Постелите свои спальные шкуры, заделайте дыру, и вам будет тепло, – сказал Юрий. – А теперь я покажу вам пещеру Ямалиэля, сына Яна, чьим отцом был Мальмо Счастливый, сын… – Ведя нас в глубину пещеры, он перечислил всю родословную вплоть до легендарного Манве, сына Деваки, родоначальницы племени. (Согласно легенде, бог Квейткель оплодотворил Деваки своей остроконечной вершиной, и из ее чрева вышли Елена, Рейна, Манве и множество других сынов и дочерей.)