А когда показались первые избы посада, Мирина едва с душой не рассталась, стоило представить, что увидит матушку да братьев вновь. И вместе с тем зародилась и тревога — что скажет, как объяснит, где была, что делала всё это время, всю треть зимы да половину лета? Хоть и целая седмица пути осталась позади, и хватило бы её на то, чтобы подумать обо всём, а наоборот вышло — ничего не приходило в голову, пустой она была, словно лубяное лукошко.
Мирина, пристроившись на корме, зная, что путь их долгий — и вроде бы не очень — подходит к концу, зябко куталась в меховую накидку. Хоть днём и пекло нещадно, но ночи были холодные, особенно на реке, и даже мужи чуть ли не в шубы кутались. Княжна беспокойно скользила взглядом по берегам, предвкушая, как дно ладьи ткнётся вот-вот к родному берегу, и сойдёт она на землю свою. Много раз они останавливались то в деревеньках небольших, то в острогах князей и старейшин местных лишь для того, чтобы запастись водой да едой, и вновь опускали мужчины вёсла в воду, отрываясь от берегов. Мирина так и не сходила на берег, остерегалась. Не нужно, чтобы видели её.
Всё пыталась встряхнуться, слыша, как волны бьют о щиты бортов, такая несмелость брала, что в дрожь бросало и ноги не чувствовали опоры. А когда в брызжущих через окоём божьих лучах увидела раскинувшийся посад, погружённый то ли в туман, то ли в дым, со вздымающейся над ним деревянной грядой толстых, в два ряда, бревенчатых стен городища, с грозными башнями, что княжий полк, гордо смотрящими в даль, так и вовсе сердце ухнуло в пропасть. Так и стояла, сжимая в пальцах грубую верёвку, пока не опустили кмети парусину, и ладья не примкнула к высоким мосткам.
Мирина не помнила, как спустилась, не помнила, как оказались в людском море, где её даже и не замечали, принимая её со спутниками за очередных чужеземцев или боярскую свиту, прибывшую на торг. Вскоре привёл Мечеслав вместе с подручным и лошадей — до стен города ещё через весь посад идти, пешими негоже, да по такой пылюке. А путь их пролегал не как-нибудь, а через торговую площадь, вдоль изб купцов да зажиточных бояр. Голова закружилась от многолюдья, что нынче творилось на посаде, Мирина уже и отвыкла от такого: от шума беспрестанного, от воздуха прогоркшего с запахом дыма да рыбацких сетей, от гомона вечно спорящих баб у прилавков, от крика детей, от звона молота о железо из кузен — всё это завертелось, забилась вокруг ключом неспокойная, суматошная городская жизнь. Княжна окунулась в этот шум в сопровождении кметей: десятника Векулы, грозного, матёрого, что медведь, с густой бородой, похожей на древесные коренья, и русобородого Мечеслава, который в отличие десятника был молод, с острым пронзительным взором голубых глаз и пшеничными волосами. Позади держались остальные кмети, не менее удалые и рослые. Все вместе поднялись к вырытому вдоль стен, словно гигантским плугом, рву, пройдя через старый скрипучий мост к главным воротам, в которые выходили и заходили женщины и старики, погрузились в прохладную полутьму сквозной стены, что поглотила в себе все звуки. Сверху через щели бился пыльный тусклый свет, пахло застарелой давно ссохшейся смолой. Стенам этим был уж не один десяток лет, и поставил их ещё прадед отца Мирины, потому и народ стекался сюда — место безопасное, людное, торговое. И кормит город река, и будет он стоять твердыней, пока не высохнет её русло, но такое вряд ли случится когда. Стены были в некоторых местах подлатаны, не раз подвергались набегам, и враги были одни, общие для всех. В нынешнее время валганы, так и не взяв город, оставили всякие попытки. Мирина за раздумьями разными не заметила, как подъехала уж отчему порогу. И сердце так и обледенело, когда предстала перед теремом широким, мощным и высоким, в три яруса.
Не успела она вступить во двор, как поднялась суета, метнулись длинные юбки черни в пристройках да на крыльцах, кто-то выглянул наружу, кто-то следил из укрытия, не выдавая себя ничем. Знают ли они о том, что должна она приехать, то Мирине было неведомо, но она никак не могла отделаться от пристального липкого внимания к себе, которое чувствовала затылком, плечами и спиной. Скользнула взором по оконцам, зияющим чернильной пустотой и холодностью, по высоким крыльцам, по башенкам светлиц, но так никого и не нашла. Евгастья совсем оробела, когда к ним вышли парни-конюхи, забирая гнедых. И всё слышны были голоса, да ничего не разобрать. А может, от поднявшегося волнения разом перестала понимать речь родную. Мечеслав всё рядом держался, подбадривая своим присутствием, видя, как побелела княжна, будто первый снег. Не отставал и десятник Векула, которому княжич поручил передать девицу в руки мачехи да самолично проследить за тем, как встретят её воличане.
Ожидание затягивалось, и Мирина уже потеряла надежду, что выйдут встречать её. Взметнулись ленты на кудрявой берёзе, росшей у самого порога. Ленты эти привязывали к тонким ветвям перед зелёными святками поверх старых, обтрёпанных, обязательно новые. Они предвещали приближение широкого пира и празднества. Только подумала княжна о том, что впору и не ждать никого, как из недр терема на широкое крыльцо с массивными расписными столбами и резьбой вышли чернавки княгини-матушки. Лица их были каменные, и в глазах какая-то тревога, не радость. Впрочем, Мирина и готовилась к нерадушной встрече, а почему, сама не понимала — всё-таки осталась обида на княгиню. Царапало где-то внутри, ныло, потому и точило сомнение в том, что её ждут. Чернавки расступились, пропуская вперёд статную высокую женщину в богатом, расшитом стеклянными бусами и речным жемчугом повое, обязательно тёмного цвета — знак вдовства — и в такой же тёмной понёве, подпоясанной широким тканным поясом с обильной вышивкой и длинными кисточками, тоже украшенными бусинами да колечками. При каждом шаге они обязательно позвякивали. На руках красовались массивные обручья из латуни, на шее — гривна, на которой висели, поблёскивая, обереги женские да украшения разные. Две светлые косы падали по высокой груди. Взгляд льдистых глаз врезался в девичью фигурку в окружении грозных мужей. И казалось, воздух замер, налился свинцом да свил грудь. Мирина перевела дух, ощутив явственно удушье. Княгиня мало того, что смотрела холодно, так ещё и с каким-то строгим непреклонным укором, будто на нерадивую чернавку, что посмела ослушаться. Хоть и была она как родная, а сейчас будто и не знала Мирину никогда. Мёрзлая гать легла меж ними.
Десятник кашлянул, преклонил голову, как подобает, за ним очнулся и Мечеслав, верно сраженный статью и суровой изящной красотой этой гордой и холодной, как снег, женщины. И Мирина тоже поклонилась. Когда княгиня спустилась к гостям, остановившись напротив дочери, та склонилась ещё ниже под гнётом её холодного взора, так, что разглядела камешки под слоем пыли, и долго не отрывала взора от них, чувствуя звенящий негодованием взгляд на себе. Наконец, холодные пальцы сковали подбородок Мирины, вынуждая её поднять взор.
Мирина задохнулась, когда увидела судорожную улыбку, что коснулась тонких, но чувственных губ Световиды, появилась и исчезла, а суровая зима, что лютовала в её глазах, сменилась на золотистое поле, сухое да ветреное. Тревога разлилась по голубому дну её ясных, ещё молодых глаз. Недаром Вортислав задерживал на ней взгляд, верно и в самом деле был влюблён в княгиню.
— Ты ли это, или морок какой? — выпустили её губы вздох облегчения, окативший свежестью успокоительной.
— Ну, здравствуй, Мирина.
— Здравствуй, матушка, — ответила княжна в свою очередь, хоть так называть её стало вдруг непривычно, будто чужая.
Княгиня, не мешкая больше, вскинула руки, обхватила плечи падчерицы, чуть сжала, ощупывая, будто и в самом деле не верила, что перед ней живой человек.
— Какая ты стала… — молвила, всё скользя по ней изучающим взглядом, исследуя, — похорошела, повзрослела как, красавицей настоящей стала, — Световида вдруг склонилась, и щёк Мирины коснулись её твёрдые, такие же прохладные, как пальцы, губы, мазнул тонкий запах спелой земляники.
