Ему бы взять и сказать правду:
— Сам я курю уже сорок лет. И пока ничего, не убила меня проклятая капля никотина. Я жив, как видите. Но в то же время уже не раз встречал людей с раком легких и язвой желудка, которые возникли на фоне курения…
Почему же он так не напишет? Да потому, что именно такое в советской прессе никогда бы не напечатали. У нас если начинали с чем-то бороться, то решительно.
— Хорошая статья, — сказал бы в подобном случае автору наш Главный — Костя Зернов. Но тут же добавил бы с видом серьезным и искренним: — Только наша газета призвана партией утверждать идеалы, а не сеять сомнения. Уж если капля никотина убивает быка, то дайте ему покурить, и пусть он погибнет. Тогда, глядишь, кто-нибудь да испугается. А то, что вы курите сорок лет и вас пока еще никотин не доконал — обществу знать не обязательно.
И рукопись статьи автору возвращалась…
Чтобы подобного не случалось, опытные публичные борцы с пережитками и предрассудками поражали зло без сожаления. В результате со страниц нашей газеты о вреде курения лучше всего рассказывали самые заядлые дымокуры, а те, кто пугали «зеленым змием» зеленую молодежь, получив гонорар, быстрым шагом спешили в «стекляшку» и тут же заливали словесный блуд буйной влагой из флакончика с белой пробкой.
Ладно, не стану дальше раскрывать тему, чтобы кто-то не подумал:
— Ах, прогрессист! Как выступает! Так и режет!
Сейчас я вижу — прогрессистом был аховым. Бывало, прочитаешь горяченький фельетончик о том, как дети высокопоставленных пап и под ними расположенных мам ломали рамки уголовного кодекса антиобщественным поведением, вскипишь искренним гражданским возмущением, схватишь ручку и кладешь на уголке рукописи резкую резолюцию:
«В НОМЕР!»
А потом, насладившись своей гражданской смелостью и взвесивши возможности высокопоставленных пап и под ними находящихся мам в справедливой борьбе со своеволием прессы, чуть ниже и буковками чуть помельче пишешь: «ставить нельзя». И учиняешь роспись. Свою, руководящую. А потом еще и объяснишь своим зубастым фельетонистам, что такое решение вытекает из сложности современной международной обстановки:
— Что, брат Луков, о нас классовый враг может подумать, прочитав твои злые строки? А?
Ссылка на коварство классового врага лучше всего помогала убедить и себя самого и своих оппонентов в правильности избранной тобой позиции.
Короче, правда — опасное излишество. Ложь куда безопаснее и порой прибыльнее.
Тех людей, которые не боялись изрекать истину, мы считали откровенно ненормальными, сторонились их: правда правдой, а знакомство с правдолюбами житейски опасно.
Воспоминания о деде Удодове и мысли о нашей всеобщей приверженности идеалам истины, если за них не требуется бороться, мне навеял разговор, который состоялся в тот же вечер в кабинете Коржова. Поздно вечером, когда комиссия, закончив работу первого дня, уже расходилась, остались в кабинете Коржова только Главный и я. Толковали о планах на утро. Вот тогда-то открылась дверь, и на пороге возник Директор машиностроительного — Колосов.
— Я человек дисциплины, — сказал он. — Первый дал указание зайти к вам, Николай Семенович. Я пришел, чтобы не возникло ощущения, будто Колосов уклонился от встречи. Разрешите?
— Заходите, — пригласил Коржов, но восторга в его голосе я не уловил. — Заходите, Андрей Кириллович.
— Так вот, Николай Семенович, — сказал Колосов, прикрыв за собой дверь. —
Жажду вразумления по поводу всенародного ликования. Объясните мне, технократу, как можно популярнее, почему из-за приезда одного человека материальный ущерб должно нести общество? Причем, как вы всегда подчеркиваете, ДЕМОКРАТИЧЕСКОЕ общество, где каждый служит целому.
— Вы и сами знаете все, Андрей Кириллович, — ответил Коржов устало. — Возможно, даже лучше меня.
— Возможно, — не стал возражать Колосов. — И все же указания идут не от меня, а от вас. Мой голос был гласом вопиющего в пустыне… Потому помогите понять позицию обкома. Вам что, пришло указание из Москвы организовать встречу Хрящева ликованием освобожденных от работы масс? Или это местная самодеятельность?
— Теперь все хотят понять всё, — сказал Коржов осуждающе. — Лет десять назад в подобных случаях вопросов не задавали…
— Вы имеете в виду эпоху Вождя и Учителя товарища Сталина? — спросил Колосов, не маскируя иронии. — Симптоматично…
— В той эпохе было немало хорошего. А всё плохое мы отбросили.
— Что же именно мы отбросили? — спросил Колосов и улыбнулся доброй улыбкой.
— Я сказал: всё плохое.
— Не верю, дорогой Николай Семенович. Не верю. Например, чем отличается то, что мы сейчас готовим, от того, что делалось вокруг одного человека раньше? Ведь никто в нынешней обстановке не удивится, если вдруг кто-то назовет нашего Гостя ГЕНИАЛЬНЫМ. Сам он к этому готов. Судя по всему, другие — тоже.
— Ничего предосудительного в этом не будет, укрепится только авторитет одного из высших партийных руководителей нашей страны.
— Предосудительное есть, — сказал Колосов.
— В чем оно? — спросил Коржов язвительно, и в голосе его прозвучала убежденность человека, который верит, что его утверждений опровергнуть нельзя.
— Дело в том, что вы не укрепляете авторитет, а возводите его на ровном месте из кучки песка. Знаете, как дети лепят куличи на берегу моря? Потом набегает волна и остается ровное место. Сколько, извините, таких кучек уже возводилось нашей партийной пропагандой? Вам подсчитать? А где они ноне, эти авторитеты?
— Считать мне не надо, — хмуро ответил Коржов. — Спасибо.
— Вот видите, не надо, — теперь в голосе Колосова прозвучала язвительность. — И не надо лишь потому, что произносить многие имена просто противно. Мы не любим поверженных святых и богов. Верно? А ведь были Николай Иванович Ежов и Лаврентий Павлович Берия. И Андрей Януарьевич Вышинский. Как при их жизни говорили, «верные последователи, друзья и соратники товарища Сталина». Маршалы, Генеральные прокуроры. А на деле обычные костоломы и палачи. Но сейчас их для нас словно и не было. Верно?
— Что прошло, то прошло, — сухо и жестко сказал Коржов.
— Не совсем. Вы же сами сегодня начали громоздить пьедестал под новые ноги. Хотя песочек ползет. Это видно и без очков. И вскоре опять останется ровное место. Правда, народу долго горевать не дадут. Поднимут наверх кого-то нового. И снова под него начнут подсыпать бугорок. Уверен, то будете не вы. Для восхваления каждого нового вождя подбирают и новых людей. Потом снова пьедестал поползет, как его ни укрепляй. Настоящий гранит история выделяет только лет через пятьдесят, через сто. И это уже будут другие, не те, кого вы сегодня лепите. Останутся такие, как Вавилов, Королев, Курчатов, Сахаров…
— Кто такой Королев? — спросил Зернов заинтересованно. — Не тот ли знаменитый боксер? Довоенный чемпион Советского Союза?
— Вот видите, — грустно усмехнулся Колосов, — и вы не знаете, кто такой Королев. Вы, современник большого ученого, не слыхали о нем ни слова. Не слыхали, потому что тем, кто знает о нем, велят ничего никому не говорить. В результате купоны известности стригут политики, которые на виду. Сталин, тот обобрал военных и приписывал себе организацию всех побед — в гражданской и Великой Отечественной войнах. Там же, где его не было, победы отсутствовали. И знали мы только о боях под Царицыном. Теперь под маской секретности обирают ученых. Со стороны глянуть — даже сам Космос товарищ Хрящев придумал. Для науки.
— Позвольте, — сказал Коржов и голос его звучал сурово. — Это уже клевета. Товарищ Никифор Сергеевич…
— Все, товарищи, — язвительно произнес Колосов, обращаясь к Зернову, — мне уже наступают на горло. И не аргументами, а силой должностного положения понуждают признать ошибки. Остается приклеить ярлычок врага партии и народа и — под суд. Главное ведь в таких случаях не убедить человека, а глотку ему заткнуть. Пусть он думает что хочет, лишь бы рот не разевал…
Коржов поморщился, но замолчал. Он только сцепил пальцы и поставил ладони перед собой, будто отгородился глухим забором от говорившего. И лишь когда Колосов закончил, сказал:
