Давай-ка подумай как следует, и чтобы через несколько дней был четкий и ясный ответ. Стоит попробовать, вы же ничего не теряете. Согласен? И запомни, лейтенант: этот разговор должен оставаться между нами. Можешь рассказать о нем только тем людям, которым доверяешь на все сто. Несколько человек из ваших ходят у начальства в доносчиках, стучат обо всем. Смотри, чтобы до них это не дошло. Если они узнают – плохо дело. Я здесь пока не всесилен.

Вернувшись в зону, я решил тайком переговорить кое с кем о беседе с Борисом и остановил свой выбор на одном подполковнике – человеке смелом и решительном, с хорошей головой. Он командовал войсками, которые заперлись в горной крепости на Хингане и до последнего, даже когда Япония уже капитулировала, отказывались поднять белый флаг. В лагере среди японских военнопленных он слыл главным авторитетом; русским тоже приходилось с ним считаться. Утаив то, что случилось на Халхин-Голе с Ямамото, я рассказал ему о Громове – о том, что раньше он был офицером госбезопасности и какое предложение сделал. Идея избавиться от командовавшего шахтой и лагерем партийного начальника и добиться для японцев хоть какого-то самоуправления, похоже, его заинтересовала. Я предупредил, что Борис крайне опасен, настоящий зверь, мастер плести интриги, ему нельзя безоглядно доверять. «Может, ты и прав, – отвечал подполковник. – Но он правильно сказал: терять нам нечего». Я не нашел, что возразить. Действительно, если из этой сделки что-то получится, хуже, чем сейчас, не будет. Как же я ошибался! Верно говорят: ад – все равно что бездонный омут.

Несколько дней спустя я устроил подполковнику встречу с Борисом в укромном месте и был у них переводчиком. Поговорив с полчаса, они договорились, условившись держать все в тайне, и пожали друг другу руки. Как дальше пошли дела – не знаю. Прямых контактов они избегали, чтобы не привлекать внимания, вместо этого часто обменивались по какому-то тайному каналу шифрованными посланиями. На этом моя посредническая миссия закончилась. И подполковник, и Борис соблюдали строгую конспирацию, и это меня во всех отношениях устраивало. Будь моя воля, я бы с Громовым больше никаких дел не имел. Но, как позже выяснилось, это было невозможно.

Спустя месяц, как и обещал Борис, грузинского «члена Политбюро» отстранили по распоряжению из Центра, и через пару дней вместо него прислали из Москвы другого партработника. Прошло еще два дня, и за одну ночь кто-то задушил сразу трех японских пленных. Для имитации самоубийства их повесили на балках потолка, но никто не сомневался, что с ними расправились сами японцы. Скорее всего, это были те самые стукачи, о которых говорил Громов. Виновных искать не стали, спустили дело на тормозах. К тому времени власть в лагере уже почти целиком перешла в руки Бориса».

Надев свитер и короткое пальто, надвинув на глаза шерстяную вязаную шапочку, я перелез через стенку за домом и бесшумно спрыгнул на безлюдную дорожку. Еще не рассвело, и народ вокруг спал. Неслышными шагами я двинулся по дорожке к «резиденции».

В доме ничего не изменилось: все было так, как я оставил шесть дней назад. Немытая посуда по-прежнему лежала в мойке. Ни записок, ни посланий на автоответчике. Холодный, мертвый экран компьютера в комнате Корицы. Кондиционер поддерживал в доме установленную температуру. Я снял пальто, перчатки, вскипятил воду и приготовил чай. Съел вместо завтрака несколько сырных крекеров, вымыл посуду и поставил на полку. Пошел десятый час, а Корица все не появлялся.

Выйдя в сад, я отодвинул крышку колодца, наклонился, чтобы посмотреть вниз. Оттуда на меня, как обычно, глянул густой мрак. Колодец я знал как свои пять пальцев, и он казался частью моего собственного тела. Пропитывавшая его темнота, запахи, гулкая тишина стали частью меня самого. В некотором смысле о колодце я знал больше, чем о Кумико. Конечно, память о ней была еще очень свежа. Стоило закрыть глаза, и я слышал ее голос, до мельчайшей черточки вспоминалось ее лицо, тело, жесты. В конце концов, мы шесть лет прожили с ней под одной крышей. Но теперь я заметил, что уже не все в ней представлялось мне таким же, как раньше. А может, просто пропала уверенность, что картинки не расплылись в голове и память по-прежнему цепко удерживает образ Кумико. Точно так же я никак не мог вспомнить, как загибается хвост у вернувшегося домой кота.

Я сел на край колодца, засунув руки в карманы пальто, и посмотрел по сторонам. Собирался холодный дождь, а то и снег. Было тихо и очень прохладно. В небе, закладывая немыслимые виражи, словно вычерчивая какие-то закодированные письмена, металась стайка птичек и вдруг исчезла. До слуха донесся низкий протяжный гул большого реактивного самолета, скрытого плотным слоем туч. В такой хмурый облачный день можно спокойно спускаться в колодец, не боясь, что яркий солнечный свет будет резать глаза, когда придет время выбираться.

Но я не двигался с места. Спешить было некуда. День только начался, до полудня еще далеко. Я сидел словно приклеенный, дав полную свободу беспорядочно теснившимся в голове мыслям. Интересно, куда увезли стоявшую здесь птицу? Не красуется ли она теперь в каком-нибудь другом саду, навеки застыв в тщетном порыве взмыть в небо? Или ее отправили на свалку, когда прошлым летом сносили дом Мияваки? Дорогие воспоминания связаны у меня с этой птицей. Казалось, без нее сад потерял свою прежнюю хрупкую гармонию.

Было начало двенадцатого, голова уже ничего не соображала. Пора спускаться в колодец. Ступив на дно, я по обыкновению сделал глубокий вдох, проверяя, в порядке ли воздух. Вроде все нормально, как всегда – затхлый немного, но дышать можно. Я пошарил рукой по стене, нащупывая бейсбольную биту. Бита исчезла. Ее нигде не было. Пропала. Без следа растворилась.

Я опустился на землю, прислонился к стене.

Несколько раз вздохнул. Вздохи напоминали капризный ветерок, бесцельно гуляющий по безымянной высохшей долине. Когда вздыхать надоело, я принялся с силой тереть щеки. Кто же утащил биту? Неужели Корица? Кроме него, некому. Он один знает о ее существовании, да и кто еще мог залезть в колодец? Но зачем это ему понадобилось? Я недоуменно покачал головой. Совершенно непонятно. Еще одна загадка, на которую у меня нет ответа.

Что ж, обойдемся сегодня без биты. Ничего страшного. В конце концов, бита – всего-навсего что-то вроде талисмана. Можно и без нее. Проникал я раньше в эту комнату и без биты. Настроившись таким образом, я потянул за веревку и задвинул крышку колодца. Мрак обнял меня со всех сторон, я обхватил руками колени и медленно закрыл глаза.

Как и в прошлый раз, никак не удается сосредоточиться. В голову лезет всякая чепуха. Чтобы избавиться от этой мути, я думаю о бассейне – том самом, двадцатипятиметровом муниципальном бассейне, куда хожу плавать. Воображаю, как раз за разом проплываю дорожку из конца в конец, туда и обратно. Скорость значения не имеет, просто я снова и снова повторяю в воде привычные, размеренные и неторопливые движения. Не надо лишних звуков, лишних брызг – локти, показываясь из воды, движутся плавно, руки работают бесшумно, рассекая воду. Набираю воду в рот и не спеша выпускаю, будто дышу под водой. Скоро тело свободно скользит в воде, словно подгоняемое легким ветерком. Ухо улавливает только мое размеренное дыхание. Я плыву по ветру, как птица в небесах, оглядывая расстилающуюся внизу землю. Вижу далекие города, крошечных человечков, текущие реки. Меня охватывает спокойствие, умиротворение, близкое к восторгу. Я очень люблю плавание. Одно из главных моих увлечений. Правда, в смысле решения моих проблем толку от него нет, зато и вреда никакого не причиняет. Вот что такое плавание.

И тут я услышал этот звук.