Но зато сами себя они считают неизмеримо выше туземцев, и держат себя по отношению к последним крайне гордо, копируя англичан, и даже вызывающе.

Самым худшим, пожалуй, элементом среди этих «хавкастов» являются переселившиеся с Филиппинских островов метисы — потомки португальцев и тагалок, которые всегда называют себя португальцами чистой воды. Физически этот тип выше, чем остальные метисы и между их женщинами попадаются иногда настоящие красавицы. Во всех же остальных отношениях они хуже остальных хавкастов, потому что, усвоив все их пороки, и даже в большей степени, они не приобрели их деловитости и «полезности». Всякий жуир и прожигатель жизни, впервые приехавший в Шанхай и захотевший познакомиться со всеми «гранями» шанхайского быта, почти всегда попадет (если, конечно, не будет заранее предупрежден) в руки такого проводника-«португальца»; и тогда — горе ему!

Дон Луис Серрао де Пуньо бесцельно шагал по Bundy (набережная улица в Шанхае). Собственно говоря, несколько лет тому назад в Манилле его звали просто Пунь; но, приобретя некоторый лоск, знание людей и «ловкость рук», он решил, что трехэтажное имя и титул имеют в известных случаях значительную ценность, а потому, подновив костюм, он заодно подновил и надстроил также и свое имя.

Дон Луис был не в духе. Вчера вечером в игорном доме «Вечной радости» в Хонкью он быстро проигрался дотла. Огорченный гидальго зашел к своей хорошей «знакомой» донне Марии, служившей днем продавщицей в одном из магазинов на Нанкин-род. Взяв у нее «взаймы» десять долларов, он отправился к своему приятелю — дону Диего, который приглашал его в тот день зайти попозже смотреть бои петухов. Дону Диего привезли какого-то особенного петуха, обещавшего быть соперником непобедимому до сих пор петуху-бойцу дона Игнацио.

Часов в десять вечера в квартире дона Диего собралось «избранное» общество — человек двадцать матовых брюнетов, называющих себя португальцами и испанцами. Были и дамы. Почти все были знакомы между собою раньше, и в обращении друг с другом отличались утрированной вежливостью.

После бесконечных приветствий и любезностей, гости просили хозяина показать нового петуха. Дон Диего вышел из комнаты и через минуту принес великолепного, огромного белого петуха с толстым, составленным из нескольких рядов мясистых наростов, красно-сизым гребнем и узловатыми ногами, покрытыми как будто известковой пылью. Петух махал ногами и беспомощно озирался, ослепленный ярким электрическим светом, когда хозяин, держа его в руках, перевертывал во все стороны и указывал гостям на его достоинства.

Гости, горя нетерпением увидеть скорее любопытное зрелище, по предложению любезного хозяина уселись на стульях и креслах, расположенных кругом в два ряда так, что посреди комнаты образовался своеобразный манеж.

— Ну, дон Игнацио, — обратился хозяин к пожилому португальцу, — как мы будем вести борьбу: до победы, или до конца?

— Как вам угодно, — галантно ответил дон Игнацио, — но я полагаю, что, так как бойцы встречаются в первый раз, то вряд ли будет смысл вести борьбу до конца. Не лучше ли будет вести поединок до первого увечья?

— Конечно, конечно, — согласился дон Диего. — Ну, — продолжал он, — не будем терять драгоценного времени!

Из корзинки, покрытой материей и стоявшей в углу комнаты, дон Игнацио вынул своего петуха. Черный, сухой, гораздо меньшего, чем его будущий противник, роста, этот петух не мог произвести такого впечатления, как его великолепный соперник. Он казался и более вялым, оставаясь неподвижным в руках своего хозяина, и только полупрозрачное боковое веко ежеминутно закрывало его глаза…

— Ставлю пять за белого, — раздался чей-то голос.

— Принимаю, — галантно раскланялся дон Игнацио.

«Вот случай удвоить мои 10 долларов», — подумал дон Луис. Сомнений у него не было — разве мог маленький, вялый черный петух противиться белому гиганту?

— А вы как будете вести бой, — спросил он у дона Диего, — со шпорами или без них?

— Как будет угодно дону Игнацио, — ответил хозяин.

— Конечно со шпорами, — улыбнулся пожилой португалец.

— Ставлю десять за белого, если позволите, — сказал дон Луис.

— Пожалуйста, — улыбнулся Игнацио.

— Пять за белого! Два за белого! Три за белого! — раздались со всех сторон голоса, и только кто-то один поставил десять за черного.

— Начинайте, начинайте, — торопили гости хозяина.

Обоим петухам подвязали к ногам по длинной стальной шпоре и поставили на пол посреди круга друг против друга.

Сразу затихли все разговоры и взоры всех зрителей приковались к двум петухам, которые, ослепленные ярким светом и оглушенные шумом, казалось, думали в настоящий момент только о насесте в темном курятнике.

Но вот черный петух подошел к белому, глянул на него самым миролюбивым образом сначала одним глазом, потом, повернув голову — другим; и затем, совершенно неожиданно, вдруг вытянул голову вверх и клюнул его в гребень. Белый петух от неожиданности подскочил и тревожно закричал. Черный нагнул голову к самому полу, растопырил крылья и стал лапами царапать пол, злобно кудахтая.

Не успел белый приготовиться к защите, как черный подскочил, подпрыгнул и с размаха ударил противника шпорой в шею. Белый тоже рассердился, и в свою очередь налетел на черного.

Начался страшный бой. Петухи неожиданно расходились, снова наскакивали друг на друга, взлетали, били один другого шпорами, клювом и крыльями… Шея и голова белого скоро окрасились кровью; на черном крови не было заметно, но черные перья на полу показывали, что он тоже пострадал.

Один момент казалось, что белый одержит полную победу: сильным ударом клюва в гребень противника он, казалось, пригвоздил голову его к полу. Взрыв рукоплесканий большинства зрителей как будто придал силы черному: он вырвал голову из-под клюва противника, и в тот же момент, подскочив, ударил белого шпорой в глаз. Белый был сбит с позиции и стал уклоняться от яростных нападений своего врага. Вырванный из орбиты глаз болтался на нерве…

— Кончено, я проиграл, — сказал дон Диего. Дон Игнацио тотчас же схватил своего петуха, который барахтался и старался вырваться из рук хозяина, стремясь добить своего врага.

Между зрителями поднялся страшный шум.

— Неверно, неправильно! Это мошенничество! Нужно продолжать борьбу, победа еще не решена, — кричали вскочившие со своих мест гости.

Шум поднялся невероятный. Напрасно хозяин успокаивал гостей, из которых каждый теперь более походил на расходившегося петуха, чем на приличного гидальго…

— Господа, полиция услышит и придет, — удалось, наконец, дону Диего перекричать шум.

Слово «полиция» сразу подействовало успокоительно на нервы гостей, которые, хотя и были крайне взволнованы, но уже больше не кричали.

Дону Луису пришлось отдать последние десять долларов…

Воспоминание о двух неудачах в один и тот же день до крайности его угнетало.

Куда пойти теперь? Он знал все места, где играют в «лошадки», в фаро, в кости, в я-хуй, где происходят бои кузнечиков и крыс, где курят самый лучший бенгальский и самый худший, сплошь состоящий из ляо-цзы (суррогата) опиум, где гашиш и курят, и едят со сластями, где морфий и кокаин и впрыскивают, и нюхают; он знал, где можно нервы, мускулы и волю привести в расслабленное состояние, заставив мозг и фантазию бешено работать… Но всюду нужны деньги, которых у него нет… Пойти разве в «женский театр», где несколько безобразных баб в евином костюме проделывают отвратительные телодвижения? Но кроме пьяных матросов, там никого не найдешь, а с них взятки гладки… Или пойти на французскую концессию и предложить гуляющему фланеру провести его к китайскому Антиною?… Но теперь слишком поздно: гуляющих и гулящих уже на улицах не застанешь…

Тысячи планов роились у него в голове, но он отбрасывал их, как слишком фантастичные и неудобовыполнимые…

Господин Ван был сыном крупного пекинского чиновника, сумевшего сохранить свое положение при всех политических переворотах последних лет. Молодой Ван, начавший образование по старой китайской классической системе, закончил его по-новому: в числе других молодых людей он был командирован в Японию. Ван прожил там два года, вращаясь почти исключительно среди своих соотечественников, посещал все увеселительные места и не пропустил ни одного митинга китайских студентов. Лекции же в университете посещать считал излишним, ибо японского языка он не понимал, а по-английски знал слишком мало.