Когда училище было захвачено мятежниками, Воронов увидел, что нужно уходить. Он переоделся в штатское платье[15] и вместе со своей женой и двумя детьми пошел пешком на ближайший железнодорожный разъезд, потому что вокзал в самом городе был переполнен бунтовщиками, и попасть на нем в поезд было мудрено.

Движение по дороге было большое; много пешеходов шло туда и сюда. Все сначала шло хорошо, но, когда он выходил уже из города, навстречу ему попалась группа солдат с каким-то штатским; одежда их была в самом растерзанном виде. Пиликала гармоника, подпевалась похабная песня.

Один из солдат, всмотревшись в Воронова, сказал:

— Ребята! Да ведь это — полковник Воронов!

Тогда и Воронов узнал его: это был один из служителей училища, не так давно за пьянство и дурное поведение уволенный из училища обратно в строй.

Солдат подошел вплотную к Воронову и, гадко выругавшись, ударил его кулаком по лицу. Из разбитого рта полилась кровь, и Воронов выплюнул два зуба, — один был с золотой коронкой.

— Э, да у него золотые зубы! Бери их, робя! — И солдаты выбили Воронову все зубы…

Оглушенный ударами, несчастный упал на землю. Солдаты стали его бить ногами и топтать…

— Погодите, — крикнул один из солдат, — я устрою штуку!

Он побежал в находившуюся поблизости пригородную лавчонку и скоро вернулся оттуда, неся банку керосина. Воронову связали ремешками руки и ноги и облили керосином.

Несчастная жена бросилась к солдатам, умоляя пощадить ее мужа; она плакала, ползала на коленях от одного солдата к другому, обнимала их ноги и целовала сапоги. Один из солдат сильно ударил ее носком сапога в лицо, и она опрокинулась на землю; а другой в это время чиркнул спичкой и поджег платье Воронова.

В один миг несчастный человек превратился в живой факел.

Нечеловеческий вой горящего человека был встречен диким хохотом. Солдаты, взявшись за руки, образовали вокруг горевшего хоровод, который под звуки гармоники, дико кружась, приплясывая, хохотал и орал плясовую песню; а вокруг этого адского круга бегала, рыдала, умоляла и взывала к Господу несчастная, окровавленная женщина… Дети, полумертвые от ужаса, оцепенев, смотрели на муки отца, который скоро перестал кричать, но жестоко корчился. Постепенно корчи ослабевали и, наконец, прекратились. Тело превратилось в обугленный труп с лопнувшими глазами и кровоточащими трещинами на обугленном мясе. Тогда солдаты с хохотом сказали притихшей вдруг женщине:

— Ну, барыня, так и быть, смилуемся над тобою: бери себе своего муженька и милуйся с ним!

Под звуки гармоники и взрывы хохота солдаты ушли; а жена Воронова села около трупа мужа и спокойно, без слез, говорит детям:

— Тише, дети, не шумите, — папа спать хочет!

Она сошла с ума.

Свидетелей было много, но никто не решился остановить дьяволов.

Детей кто-то увел с собою. О судьбе женщины о. Виктор не знал.

Яков Постышев и Иван Михайлов. Жандарм.

Прошло несколько дней, в течение которых Догерти продолжал скрываться в склепе. Но он понимал, что долго так продолжаться не могло: малейшая случайность могла выдать тайну его местопребывания, — и погубить монастырь и всех его монахов.

Нужно было уходить из Нижнего Новгорода.

Отслужив панихиду, Елизавета Михайловна свободно и беспрепятственно уехала по дороге в Москву, — проливая слезы о своем погибшем муже…

Дней через пять после ее отъезда Догерти достал паспорт на имя мещанина Якова Постышева и вышел из своего тайника. Широкие выцветшие пестрядинные шаровары, опорки на босую ногу, рубаха навыпуск, обтрепанный жилет, сильно подержанный картуз и небритое лицо так изменили наружность Догерти, что его вряд ли сразу узнала бы его собственная жена.

Масса новостей, ежедневно приходивших в Нижний со всех концов России о творившихся в ней событиях, да и то, что творилось в самом Нижнем, — вызывало новую злобу дня и скоро заглушило интерес к исчезновению Догерти; о нем уже не вспоминали…

Догерти понимал, что ему, незнакомому с окрестностями Нижнего Новгорода, будет трудно уйти из этого осиного гнезда. Поэтому он стал искать товарища. Те же монахи указали ему одного бесшабашного, но верного парня из нижегородских мещан, — Ивана Афанасьева.

Догерти скоро столковался с Афанасьевым, купил ему паспорт (деньги Догерти были переданы женой через отца Виктора) на имя Ивана Михайлова, разработал план побега, и поручил Афанасьеву произвести необходимые для пути покупки.

Все шло, по-видимому, хорошо; но в четверг вечером, накануне их отъезда, Афанасьев «проявил инициативу», зашел в парикмахерскую и заказал зачем-то приставные усы…

Усы были сделаны. Получив их, Афанасьев явился к Догерти и похвастал ими.

— Зачем вы это сделали? — удивился капитан.

— С этими усами меня мать родная не узнает, — отвечал довольный Афанасьев.

На другой день, под вечер, Догерти и Афанасьев, оба обтрепанные, сидели в вагоне 3-го класса поезда, отправлявшегося на запад. Когда поезд тронулся и контроль стал проверять билеты, кондуктора сказали, что на первой же станции, Зеленый Луг, поезд будет задержан: туда прибудет сам командующий войсками, прапорщик Ершов, и произведет осмотр пассажиров: ищут сбежавшего офицера…

Догерти и Афанасьев похолодели: очевидно, ищут Догерти…

Они не знали того, что дня за два перед тем с гауптвахты скрылся капитан Бирюков, которого бунтовщики считали одним из самых главных своих врагов. Когда парикмахер донес, куда следует, что какой-то подозрительный субъект заказывал ему усы, причем торопил его, парикмахера, говоря, что усы ему нужны непременно к завтрашнему дню, — то большевики решили, что этот субъект не кто иной, как капитан Бирюков, который должен сегодня бежать из города. Это подтверждалось еще и тем, что Бирюков всегда был бритым, — а теперь, для изменения лица, заказал усы…

Как бы то ни было, положение беглецов обострялось: во что бы то ни стало им нужно было избежать военного контроля, — т. е., скрыться до прихода поезда на станцию.

Поезд стал замедлять ход; Догерти и Афанасьев, оставив на местах свои маленькие чемоданы, чтобы не возбуждать ничьего подозрения, вышли на платформу вагона. Вот уже видна и станция; и, хотя на перроне не было видно ни толпы, ни чего-либо необычного, — но Догерти и Афанасьев не стали дожидаться остановки поезда: шагах в трехстах от станционной платформы они благополучно спрыгнули со ступенек вагона и юркнули в кусты.

Поезд стоял полчаса, а затем отправился дальше.

Беглецы видели, как с перрона станции один за другим уходили все чины станции, которым полагалось присутствовать при отправлении поезда, и на платформе, как будто, никого не осталось. Есть им очень хотелось, — они с утра ничего не ели, — и они решили отправиться в станционный буфет, который еще, наверное, не успел закрыться.

Они направились к станции. Но только что они хотели подняться на платформу, как вдруг перед ними неожиданно вырос жандарм, — даже в настоящей жандармской форме, — только без погон.

Жандарм подозрительно оглядел две новые для него фигуры (всех местных жителей он, конечно, знал хорошо), — и остановил их:

— Вы откуда?

— Да вот, господин унтер, — отвечал Догерти, — отстали мы от поезда, — приходится догонять!

— А кто вы такие будете?

— Мы певчие, посланы были в Астраханскую певческую школу на выучку; школа теперь закрылась, и мы едем назад и не знаем, попадем ли домой.

— А паспорт есть?

— Как же можно без паспорта? Конечно, есть.

— Давайте-ка их!

Догерти и Афанасьев полезли во внутренние, специально пришитые карманы жилетов за паспортами. От волнения Догерти на минуту забыл свою «паспортную» фамилию и мучительно думал: «Как моя фамилия? как?».

Афанасьев достал первый и подал лист жандарму. Пока последний развертывал паспорт, Догерти успел достать свой паспорт, развернуть и бросить на него взгляд: «Постышев. Я — Постышев, Яков!»