Едва Догерти показался в помещении роты, к нему сразу бросилось несколько юнкеров, которые молча, без слов, протягивали ему: один — юнкерский будничный мундир, другой — сапоги, третий — брюки, четвертый — очки, пятый стоял с бритвой, мыльницей и кисточкой.
И минуты не прошло, как Догерти был одет в юнкерское обмундирование. Отсутствие тулупа, сбритые усы и надетые очки так его изменили, что нужно было очень хорошо знать Догерти, чтобы отличить его среди сотен юнкеров. Сброшенное им собственное платье, взятое юнкерами, — куда-то исчезло.
Незадачливые конвоиры с криком: «убег, убег!», — сбежали с лестницы. Но солдаты, бывшие внизу у входа, уверяли, что никто не проходил…
— Он там, с. с., между юнкарями, — кричал рыжий, — мы его сейчас слопаем! Поставить караулы у всех выходов! Эй, кто здесь есть из людей 5-ой батареи?
Но никого, кроме бесчувственного Бирюлина, плававшего в луже крови, — из людей 5-й батареи во дворе училища не оказалось…
— Эх-ма, опростоволосились! — продолжал рыжий, узнав об этом, — их всех нужно было отправить в Могилевскую губернию… Ну, да ничего, — за всех ответит их командир!.. Кто хорошо знает в лицо капитана Догерти?.. Вот, ведь ты с ним сегодня разговаривал, — ткнул рыжий пальцем в одного из солдат, — ты и пойдешь со мной… И ты, и ты, — указал коновод человек на пять солдат и двух штатских.
Эта группа, усилив караулы у всех входов, поднялась на второй этаж.
— Эй, юнкаря, построиться!
— Строиться! — раздалась чья-то команда, и через полминуты все юнкера стояли, выстроившись в две шеренги.
— Смирно! Первая шеренга, четыре шага вперед: шагом марш! Кру-гом!
Таким образом, обе шеренги были раздвинуты одна от другой на пять шагов, и они стояли лицом друг к другу.
Ни один юнкер не шелохнулся; напряженное ожидание было написано на всех лицах, — они отлично понимали, что вопрос идет о жизни, или вернее, — о страшной, мучительной смерти человека, слава которого успела облететь весь город.
Рыжий подошел к правофланговому юнкеру-командиру (строевых офицеров в училище уже не было), заглянул ему в лицо, а затем полез в карман его мундира и брюк и осмотрел их содержимое. Удовлетворенный осмотром, он перешел к следующему. Его товарищи помогали ему…
Уже больше половины юнкеров было осмотрено и обыскано прежде, чем «ревизоры» подошли к Догерти: так как юнкера стояли по ранжиру, а капитан был среднего роста, — то он стоял ближе к левому флангу. У Догерти ни один мускул на лице не дрогнул, когда рыжий забрался в карманы его мундира; он был лишь бледен. Но бледных юнкеров было много…
Догерти сам не знал, что у него было в карманах. Рыжий вытащил из карманов брюк футляр от очков, какие-то веревочки, маленькую металлическую масленку и носовой платок…
Как Догерти был рад в душе, что юнкера торопились и не переложили ему из его офицерского платья портсигара с его монограммой, подаренного ему когда-то друзьями, и бумажника с деньгами и некоторыми документами!..
Но радость его была, казалось, преждевременной: из правого кармана мундира рыжий вытащил небольшой четырехугольный кусок белого картона, нижняя сторона которого была оклеена зеленой бумагой. Догерти знал, что это — отпускной билет и вместе с тем — удостоверение его личности…
Догерти похолодел: сейчас могут спросить его фамилию, которой он не знает, да и голос может, пожалуй, выдать его…
К счастью, рыжий был малограмотный и не мог быстро прочитать имени и фамилии юнкера. Скосив глаза из-под очков, Догерти, имевший хорошее зрение, прочитал: «Заверняев Иван».
В первый раз за весь день щеки его порозовели: «Ага, еще поживем немного, дружище Заверняев», — промелькнуло у него в уме…
Но рыжий ничего не спросил и перешел к следующему юнкеру.
Осмотр продолжался безрезультатно до тех пор, пока не были осмотрены все юнкера.
Догерти не было… Но не мог же он исчезнуть?
Между тем свечерело. Никого из юнкеров не выпускали из здания; но несколько юнкеров, бывших днем в отпуску в городе, впустили в роту, когда они вернулись в училище. Эти юнкера, не знавшие о том, что случилось в училище, из любопытства толкались некоторое время среди наполнявших училищный двор солдат прежде, чем идти в роты. Во дворе они услыхали из разговоров солдат, что капитан Догерти не мог уйти из училища, только узнать его трудно. Но завтра в училище придет командующий войсками, хорошо знавший Догерти, непременно его узнает, и обещал уже выдать его солдатам на расправу…
Дело в том, что в этот день произошла революционным путем смена командующих войсками. Бунтовщики, не встречая больше за устранением Догерти никакого сопротивления, вошли в город, и командующим войсками назначили принявшего их сторону прапорщика Ершова. С уходом полковника Андреянова ушло и данное им честное слово о неприкосновенности Догерти и людей 5-й батареи.
Как только «ревизоры» ушли из роты, старший юнкер скомандовал: «Разойтись!», и что-то сказал одному из взводных. Юнкера разошлись, оживленно обсуждая события дня; а взводный, подойдя к Догерти, сказал: «Юнкер Заверняев, оправьте вашу постель, она в беспорядке; вот, смотрите!», и повел Догерти к одной из кроватей, расположенных посреди длинного ряда кроватей, идущих вдоль стены с многочисленными окнами. Взводный указал на одну из кроватей, на которой одеяло было несколько смято…
Догерти отлично понимал, что ему указывают место отсутствующего Заверняева.
— Слушаю, г-н взводный, — ответил он лукаво.
В роту принесли ужин, — пускать юнкеров в столовую, расположенную в нижнем этаже, — бунтовщики не хотели. Догерти есть не мог.
Когда посуда была убрана, во дворе было уже совсем темно. Зажгли три лампы: две — у противоположных входов, и третью — посредине обширного помещения роты. Солдаты поставили двух часовых с ружьями у обоих входов, как раз около ламп.
Старший юнкер сделал перекличку, причем на фамилию: «Заверняев!», Догерти откликнулся: «Я!» После переклички юнкера были отпущены, разошлись по своим кроватям, и многие стали раздеваться.
Прошло еще полчаса. Все были уже в постелях.
— Что это за резкий свет такой бьет в глаза, прямо спать не дает! — сказал громко один юнкер. Он встал, подошел к средней лампе и потушил ее…
Никто не протестовал; часовые тоже: им было светло около их постов; но свет бил им в глаза, и они не могли видеть ничего, что делается вне освещаемого абажуром лампы светлого круга…
Говор и шум стали постепенно затихать.
Догерти лежал на кровати одетым, хотя и прикрылся одеялом.
Рядом с ним с одной стороны стояла пустая кровать. Вдруг кто-то тихо занял ее.
— Господин капитан! — чуть слышно донеслось до него, и в говорящем он узнал старшего юнкера.
В это время в училище уже было введено выборное начало, и юнкера выбрали своим командиром юнкера Ремизова. Выбор был удачным; Ремизов был видный, стройный, умный, честный юноша, вдобавок, пользовавшийся у юнкеров большим авторитетом и умевший влиять на товарищей.
— Господин капитан, — продолжал Ремизов шепотом, — до утра все будет благополучно; но завтра утром сюда приедет Ершов, и сам будет искать вас, и, конечно, найдет… Вам необходимо, во что бы то ни стало, уйти отсюда.
Догерти понимал, что юнкер прав. Но как уйти? Выходов только два, и у обоих стоят часовые…
Догерти поднял голову и взглянул на окна, а потом на Ремизова. Юнкер утвердительно кивнул головой…
Догерти сбросил одеяло и соскользнул на пол. До ближайшего окна было всего шага три, и через несколько секунд он подполз уже к широкому подоконнику и бесшумно вполз на него. В нижней части окна рука нащупала двойной шпингалет. Догерти повернул ручку, — и оба запора, верхний и нижний, освободились. Он потихоньку нажал раму, и окно без малейшего шума распахнулось. В лицо Догерти пахнула холодная ночь, и перед глазами встала черная бездна…
Куда выходили окна? Он не знал, и спрашивать было некогда; одно было ясно, — они выходили не на училищный двор. За окном была полнейшая тишина.
