Вслед за ней в коридор вошли еще двое в черных куртках и брюках: один бесшумно просочился на кухню, второй вытащил рулон скотча и, с виртуозностью сестры милосердия на поле боя, обмотал им руки и ноги Артема. Другим куском хозяину законопатили рот. Из кухни послышался короткий вскрик Алены… Тёму втащили в комнату и швырнули на диван, словно тюк с грязным бельем. Вслед за ним внесли его подругу.

Как ни странно, ее несли аккуратно — чернокурточник держал ее на руках с элегантностью джентльмена, переносящего леди через лужу. С той лишь разницей, что «леди» была связана, как мумия. У трех мужчин не было лиц — на головы были натянуты трикотажные «чулки» с круглыми вырезами для глаз и рта. Третий мягко опустил девушку в кресло. Второй зачем-то притащил из кухни табурет, в то время как первый выдвинул стол на середину комнаты и начал снимать люстру.

В голове Артема, гулкой и пустой, будто колокол, билась одна-единственная мысль: «Что я сделал?! Что я сделал?! Что я сделал?!»

Все случившееся произошло в долю секунды — быстро, профессионально, молча, без криков и угроз.

Еще минута, и Тёма стоял на табуретке посреди комнаты: его шею обвивала петля, конец которой был привязан к крюку для люстры.

«Это сон! Я схожу с ума. Я не мог сделать ничего такого… О! Нет!»

Один из парней достал нож.

«Нет! Нет! Нет!» — беззвучно закричал он.

Тяжелые руки сжимали его так крепко, что Тёма не мог даже трепыхнуться, пока парень с ножом (Первый? Второй? Третий?) распарывал в клочья его футболку, тренировочные штаны и… трусы.

«Трусы-то зачем? — остервенело подумал Тёма. — Неужели… Неужели?!!»

(Страх ЭТОГО был так велик, что мысль о нем не вмещалась в голову.)

«…неужели они собираются меня изнасиловать?!»

Сердце затряслось, застучало, оглушая его громыхающими ударами. Стук сердца разрывал барабанные перепонки…

Тени отхлынули.

Ничего не происходило.

Удары становились тише, тише, пока их не сменил дробный стук стенных часов.

Тик-так, тик-так…

Итак, он стоял на табуретке — лицом к дивану, спиной к креслу, где сидела спеленутая скотчем Алена. Он был совершенно голый, если не считать наручников из пластыря и веревочной петли на шее. Чьи-то руки придерживали его сзади — не крепко, скорее для профилактики…

«Быть может, удастся вырваться?» — слабо подумал он.

И вдруг ослепительно, беспросветно понял: даже если эти трое сейчас мило попрощаются и уйдут — вырваться уже невозможно. Шаг вправо, шаг влево, шаг в сторону — и он будет раскачиваться в петле вместо керамической люстры.

«Господи, за что? — тоскливо провыл журналист. — Что я мог сделать? Кому это нужно?»

Один из безликих достал из кармана куртки мобильный и набрал номер.

— Все готово, — индифферентно сообщил он. — Ждем.

Тишина тянулась бесконечно. Наконец Артем услышал, как тихо открылась входная дверь и приближающиеся, уверенные шаги «Командора»…

В комнату вошла девушка.

Высокая, худая, черноволосая, в красном костюме и слепых черных очках. Широко расставив длинные ноги, она остановилась напротив него и улыбнулась. Улыбка была странной — в ней было что-то неправильное, казалось, она заедает на ее лице, словно старая граммофонная пластинка.

«Я схожу с ума…» — с надеждой подумал Артем.

В правой руке девица держала незажженную сигарету, и шкафообразная тень без лица вымуштрованно протянула ей зажигалку. Она прикурила и быстро, с наслаждением затянулась.

Несколько секунд Тёма напряженно наблюдал, как коричневая трубочка сигареты превращается у него на глазах в столбик пепла. Один глубокий вдох, и нечто становится ничем. И стоит только щелкнуть пальцем — пепел рассыпется прахом…

Черные очки словили его бегающий взгляд. Глубоко, насмешливо посмотрели ему в глаза. И Артем понял, что это не сон, не кошмар, не какое-то ужасное, невозможное недоразумение.

Он узнал ее. И впервые за все это время ему стало по-настоящему страшно….

— Привет! — сказала она. — Прекрасно выглядишь. Заматерел, потолстел, и кляп тебе к лицу. Не говоря уже о веревке.

…потому что его вопиющий об ошибке вопрос «За что?!» получил вполне конкретный — неоспоримый — ответ.

Гостья подошла к разложенному дивану, собрала в охапку любовно застеленную Аленой постель и швырнула ее в угол.

— Не переживай. Больше она тебе не понадобится. Когда ты слезешь со своего пьедестала, тебя обрядят в новое и чистое.

Одним сильным, жестким рывком девица собрала диван — так, схватив за шиворот, ставят на ноги разнюнившегося в луже алкоголика, — села и, откинувшись на спинку, поставила ногу в остроносом ботинке на велюровый подлокотник.

— Ну что, поговорим? — механические губы недобро улыбнулись ему. — Я, знаешь ли, люблю долгие душевные беседы со старыми друзьями. И времени на них мне не жалко. Тем более что во время душевных бесед время летит незаметно… Правда, — скривилась она, — в силу некоторых технических причин беседа получится несколько односторонней. Но не беда. Я и так знаю все, что ты можешь мне сказать. Ты очень рад меня видеть, не так ли? Но хотел бы вежливо поинтересоваться: какого черта я радую тебя своим визитом? Отвечаю: исключительно из гуманных соображений. Я пришла, чтобы помочь тебе покончить жизнь самоубийством, раскаявшись в своем предательстве. Это, знаешь ли, старая добрая традиция всех предателей — вешаться, как Иуда Искариот. Правда, говорят, повесившись, он совершил еще больший грех… Но я и тут пойду тебе навстречу. Поскольку самоубийство будет только официальной версией, а сам ты останешься абсолютно чист перед Богом. Ведь тебе, по несознательности, вешаться совершенно не хочется. А вот придется…

Гостья вскочила с дивана, подошла к нему и поставила ногу в черном ботинке на край табуретки. Ее лицо — злое, узкое, как нож, — было совсем близко.

— Хочешь спросить, неужели я такая дура, чтобы убивать тебя при свидетелях? Увы… Твою свидетельницу найдут тут в состоянии глубокого наркоманского одурения. И десять человек подтвердят: в тот час, когда она лицезрела меня здесь, я находилась совершенно в ином месте. Как? Больше вопросов нет?

«Странно, — неприязненно отметил он, поражаясь, что его мозг способен думать сейчас о столь несущественном. — Она нисколько не изменилась. Ни на складку, ни на морщинку… Ведь прошло столько лет… Выглядит моложе Алены…»

В ее чересчур молодом лице было нечто противоприродное, мистическое, будто она была не она, а призрак его неизменной, неподвластной годам вины.

— А ты надеялся, что больше никогда меня не увидишь? — прошипела девица. Злобные слова извивались на ее будто сломанных губах, подобно змеям на голове Медузы Горгоны. — Я знаю, что ты хочешь возразить мне. Можно говорить о предательстве друга, нарушении присяги, предательстве родины. Но в таких низменных, кухонно-бытовых играх, как отношения мужчины и женщины, столь громкое слово неуместно. И знаешь, что я тебе отвечу?

Она отошла на шаг и, глядя ему прямо в глаза, выбила табуретку из-под его ног.

…и он увидел золотой шатер света, сотканный из сверкающих стежков снежинок.

Они стояли под уличным фонарем, подняв лица к небу, и снежинки гладили их щеки нежными, пушистыми прикосновениями…

На ней была короткая шубка с мокрыми каракулевыми завитками, короткая юбка и ажурные чулки, но она засунула руки ему за воротник, и там, за воротником, стоял такой жар, что этого тепла хватало, чтобы согреть их обоих. Он прижимал ее к себе, и от их соприкосновения чуть ниже живота внутри у него полыхала доменная печь, гудящая и распаленная докрасна.

Снежинки щекотали их лица и таяли на губах. Они целовались так долго, что снег успел посеребрить их волосы и ресницы, насыпать на плечи белый воротник…