— И в жизни тоже… Смерть Владимира и его пророчество вернуло все на свои места. Я думала, последняя неделя убедила тебя в этом.

— Да уж, со страху я такого наворотила! Мой новый хит точно будет разрывной. И клип тоже… — На мгновение мордашка Могилевой стала довольной, как у кота при виде печенки, но сразу же скуксилась жалостью и угрызениями совести. — Но нельзя ж благодарить Бога за то, что кто-то умер! Неужто ему ничем нельзя было помочь?

— Не ты подсунула им свою смерть — ее украли! Владимир, как Гумилев, слишком долго гулял по лезвию ножа. В таких случаях достаточно одного толчка… Но он был уверен, что ему сойдет с рук все. Привык к фарту. Участвовал в заговоре — играл с огнем. И доигрался…

— Владимир?

— Нет, Гумилев. Впрочем, какая разница…

— А Олег? — занервничала Наташа. — Ему тоже грозило убийство?!

— Иная смерть… — сумрачно выговорила колдунья. — Я не знаю какая, ведь когда ты пришла ко мне, жертва была уже определена. А с тех пор ни одна фотография не моргнула и глазом. Значит, теперь Олегу ничто не угрожает.

Наташа опасливо покосилась на семейный портрет поэтессы и белогвардейского офицера. Странно, его лицо разгладилось… Странная игра света и теней.

— Если ворошить чужие судьбы опасно, зачем ты держишь здесь все эти снимки? — жалобно проскулила она. — Вдруг это они!.. Это они нас?.. Всех, кто сюда приходит…

Но Могилева и сама знала, что обвиняет ведьму зря. Предчувствовала же она, предчувствовала давно — Олегу грозит нечто страшное и непоправимое. И если цена его спасения — год ее украденной жизни, то это мало, ничтожно мало…

Иванна убежденно покачала головой.

— Суть моего изобретения в том, что сигнализаторы не отдают свои трагедии — наоборот, пытаются вытянуть свое горе из чужих судеб, предупреждая о несчастьях, дабы другие не повторяли их ошибки. Например, свидетели утверждали: после расстрела поэта за Ахматовой долго ходила худая длинная тень… Она и сама говорила, что постоянно ощущает его присутствие…

— То же самое говорила Ольга.

— Тебе это, наверно, неинтересно…

Карамазова меланхолично тасовала карты, глядя в сторону — на полыхающий в камине огонь. Из растянутого рукава ее свитера выпал обрывок свернутой в трубочку бумаги. Наташа подняла его, стала вертеть в руках. Из коридора вышел черный ньюфаундленд ведьмы и преданно улегся у обутых в восточные шлепанцы ног хозяйки.

— Не знаю, — сказала Иванна, по-кошачьи жмурясь на пламя. — Может, не стоило реанимировать твою конкурентку. Она сильная, из тех, кто прорывается к вершине любой ценой… Но на тебя она больше не покусится. А мне почему-то кажется, что ты не относишься к категории артисток, которые боятся сильных соперниц…

— Да ради бога… — равнодушно отмахнулась Наташа и машинально развернула бумагу.

Если бы я знал, что это мой последний год, то не потратил бы его впустую, без толку. Как ты не поняла, я ведь любил не жену, а тебя. Любил больше жизни. Хотел сделать женой.

А если ты не лгала и способна любить меня как никого, то я не отпущу тебя, умирая, Натали.

Ты скоро умрешь. Я не расстанусь с тобой!

Несколько секунд Могилева молчала, тупо взирая на текст. Затем подняла на ведьму вопрошающий, взыскательный взгляд.

— Что это? — взвизгнула она.

— Последняя воля покойного, — невозмутимо ответила ей Карамазова. — Ольга была права: Владимир любил ее так сильно, что не хотел отпускать и после смерти. Он отчаянно тянул ее за собой. И она чувствовала это…

Лицо певицы перекосилось от возмущения.

— Ты наврала ей! Подменила послания. Сама написала ту позорную бумажку! Так нельзя! Она имела право знать правду!

— Так она ведь знала ее, — подняла брови колдунья. — И что сулила ей эта правда? Страдания…

— Нет, сострадание! — закричала Наташа.

— Боль…

— Нет, любовь! Способность любить! Ты украла у нее душу!

— Я подарила ей жизнь. Как, по-твоему, что важнее?

— Не знаю, — смутилась Могилева.

— Никто не знает… — вздохнула Карамазова. — Все смешано, перепутано, словно слова в этом пророчестве. В каждом событии таится десяток смыслов. Где добро, где зло? Кувырок, и они превращаются друг в друга, как оборотни. Но я должна решать каждый день, никогда не понимая, права я или виновата. Еще ни разу я не была уверена в этом до конца. И, скорее всего, никогда не буду…

— Подожди! — вспыхнула звезда. — А мне ты сказала что?

— Правду.

— Правду?! Так я и повери…

Недоговорив, Наташа мячом вскочила с места и, пытаясь лихорадочно наверстать время короткой — насколько короткой?! — жизни с Олегом, правой рукой требовательно набрала номер на крошечном мобильном, в то время как ее левая кисть уже выуживала из сумки деньги для оплаты, ноги искали сброшенные под кресло босоножки, а попа, подрагивая от нетерпения, рвалась бежать к двери и дальше, дальше, дальше — к тысяче целей, свершений, задач…

— Олежка?! — страстно вскрикнула певица, прижимая ухо к трубке. — Милый, родной, любимый! Ты уже в Киеве? Бросай чемоданы и в ЗАГС. Срочно! Бегом! Пулей! Рысью! Сегодня мы подаем заявление… Сегодня! Вдруг ты завтра умрешь?! Или я!!!

Она бросилась к дверям, оставив купюры на столе, сотрясая на ходу растопыренными пальцами на прощанье…

Карамазова, зажмурившись, выбросила «карту дня».

«Иерофант» — брак, союз, соединение.

— Вот так банальщина, — обиделась ведьма. — История таки закончилась свадьбой.

Ну можно ли представить, чтобы, выходя из дому, вы забыли…

Нет, не ключи, не мобильный, не губную помаду!

…забыли, что в этом мире существуют деньги.

Стоя посреди супермаркета с полной тележкой продуктов, ведьма чувствовала даже не злость, не раздражение, не возмущение по поводу себя, непутевой, — только глобальное удивление:

«Надо же до чего я дошла!..»

Как быстро она утратила связь с реальностью, закутавшись, словно в пуховое одеяло, в свой собственный колдовской мир. По сути, у нее почти не осталось естественных человеческих потребностей. Сопричастность с повседневной жизнью людей ограничивалась недолгими прогулками с Рэттом: первая — в час дня, вторая — в час ночи (ньюфаундленд давно уже перенял богемный нрав хозяйки, не способной разлепить веки раньше одиннадцати утра). И петля променада охватывала лишь ближайшую, расположенную прямо за домом рощу, малолюдную днем и безлюдную, как лес, в темноте. Но и те немногие встреченные ею — мамочки с колясками и малолетними карапузами, старушки, угнездившиеся сорочьей семьей на лавке у подъезда, влюбленные парочки и бомжи, почивающие на скамейках, — не фиксировались в ее памяти, их абрисы, поступки, обрывки фраз рассеивались так же быстро, как выветриваются по утрам из сознания других — нормальных людей — смутные образы из сна.

И вот сейчас она стояла в двух шагах от кассы — дура, напрочь позабывшая главный человеческий закон: за все в жизни нужно платить, причем желательно в конвертируемой валюте.

Ну разве не смешно?

Ведь, выходя из квартиры, она скользнула вопрошающим взглядом по столику в коридоре, где лежал кошелек, и сочла его столь же бесполезным предметом, как зонтик, рожок для обуви и зимние перчатки.

Выходит, права Наташа…

— Ну, чего замерла? Становись в очередь! — раздался требовательный голос Натальи Могилевой.

— Ты знаешь… я забыла про деньги.

— Забыла деньги?

— Забыла, что деньги нужны.