— Знал… — механически ответила Иванна.
— Так почему не сказал? — разъярилась Юля. — Женя говорил, твой жених при всем этом тарараме присутствовал. Главный, естественно, весь злостью изошелся. Быстро звони ему и все объясни. Он же к тебе неровно дышит… Простит. Слышишь?
Но Иванна уже не слышала ее. Она медленно положила трубку на рычаг и замерла в нелепой вытянутой позе, глядя на аппарат невидящими глазами, мгновенно утратив чувство времени, места, реальности происходящего — ощущая лишь, как внутри бурлит и пузырится, готовая хлынуть из горла черным гноем отрава.
Боль-ненависть-смерть рвались из нее, как лава из вулкана, и им было все равно кого убивать и ненавидеть — ее саму или…
Или — или!
Беззвучно оскалив рот, Иванна стремительно скатилась с кровати и бросилась к письменному столу. Вывалив на пол содержимое одного из ящиков, она вытащила из лохматой кипы фотографий снимок их творческой группы, сделанный три месяца назад… Вот он, режиссер Василий Людин, царь и бог «Безумного мира». Он стоял в самом центре снимка, сложив руки на груди, глядя на нее высокомерным взглядом ненаказуемого и неподвластного гада!
Не понимая, что и зачем она делает, Иванна схватила со стола ножницы и аккуратно вырезала его фигуру.
Черная, злая лава клокотала в горле, требуя выхода…
Она яростно оторвала бумажную голову режиссера и, швырнув ее на стол, разорвала тело Людина пополам, потом на четыре, на шесть, на двенадцать частей и с силой сжала обрывки между большим и указательным пальцами.
Она не знала, почему ей принесла такое облегчение эта наивная детская месть, лишь чувствовала, как боль-ненависть-смерть отхлынули от горла и потянулись к ее правой руке, ринулись к ней зловонным страстным потоком, перетекая сквозь подушечки ее пальцев в зажатые в них обрывки фотографии. И с каждой секундой ей становилось легче, легче, легче….
Она не знала, что в ту секунду, когда она схватила в руки фигурку Василия Людина, неведомая сила вцепилась в его машину, завертела, закрутила ее на асфальте, увлекая под колеса встречного самосвала… Она брезгливо отбросила обрывки через левое плечо, не зная, что там — за левым — стоит заплеванный черт и что именно ему она вручила сейчас неотпущенную душу главного режиссера.
Она подхватила остро наточенные ножницы и с размаху вонзила их острие в лежащую на столе бумажную голову. И засмеялась…
В комнату плавно вплыла мама с горячим ужином для больной.
Но при одном взгляде на нее, обернувшуюся к двери, поднос в маминых руках с треском полетел на пол, а сама мать отшатнулась от дочери, взирая на Иванну с ужасом и болью, как будто все лицо наследницы рода Зацерковных оказалось изуродованным вдруг страшными, изменившими его до неузнаваемости шрамами.
— Послушай, — испугался Артемий, — я ничего не знал. Я думал, что Людин хотел тебя, а ты не дала… То есть дала ему по морде и сбежала — за это он тебя и уволил. Клянусь, я понятия не имел…
— Не клянись — верю, — отмахнулась Иванна. — Есть такие невротические больные, которые, обладая стопроцентным зрением и слухом, слепнут и глохнут оттого, что просто не хотят видеть и слышать неприятное. Так и ты, милый… Куда легче прожить жизнь дураком, чем, познав истину, признать себя подлецом и предателем.
— Но я действительно не знал…
— Не хотел знать. Ты спровоцировал мое увольнение лишь потому, что в противном случае тебе пришлось бы узнать правду.
— Да при чем тут я? — Его возмущение, вызванное богомерзким поступком Людина, было столь неподдельным, что, на контрасте с ним, Артем почти уверовал в собственную святость. — Это Людин тебя уволил! Изнасиловал и выбросил на хуй! Это ж какой сволочью надо быть…
— Не делай из него козла отпущения! — свирепо оборвала его Иванна. — Если бы не ты, не произошло бы ни того, ни другого… Ни третьего!!!
— Конечно! — истерично заорал Артем. — Тебе удобней сделать козла из меня! На нем ведь уже не оторвешься! Он умер, а я живой, да? Ну давай, убивай меня! Давай! Чего стоишь? Это все равно ничего не изменит! Хоть на куски меня разрежь, все равно останешься той, кем есть, — сбрендившей старой девой, которую никто замуж не берет. И я их понимаю… Ты ж не женщина — ты уродец!
— Прямо в яблочко, милый, — прошептала она и закрыла лицо руками.
Ночью ей снился снег…
Но проснувшись, Иванна увидела, что снег не приснился — он был. Мир за окном стал белым-белым, пересеченным косыми нитями снегопада. А рядом с ее кроватью, с видом огромной кошки, терпеливо караулящей мышь у норы, сидела бабушка Ева.
— Проснулась, — констатировала она.
— Бабушка? — изумилась внучка.
Бабушка бывала в их доме крайне редко — последний раз Иванна видела ее в день своего тринадцатилетия. И помнила, что тогда между мамой и бабушкой возник непонятный, погашенный запертой дверью кухни скандал.
— Не смей ничего говорить! — неистовствовала ее всегда спокойная мать, срываясь на визгливый крик. — Я не позволю сделать из нее уродца! Слышишь!
И за всю свою последующую жизнь Иванне не удалось выяснить, отчего мама всегда относилась к бабушке Еве так опасливо, так мало поддерживала с ней связь, так не любила дочкиных вопросов о ней. И почему ее отец, стоило лишь матери в пылу ссоры помянуть имя тещи, вдруг пугался, сутулился и неприкрыто лебезил перед супругой…
Впрочем, сейчас Иванну поразило другое — то, о чем она вряд ли могла задуматься в тринадцать лет, — ее бабушка выглядела едва ли не моложе ее мамы. И, сними она сейчас с носа учительские очки с непомерно толстыми стеклами, наверняка сбросила бы еще лет пять-семь.
— Отлично выглядишь, бабуля! — Комплимент получился скорее недоуменным, чем восторженным.
— Ты тоже выглядишь занимательно.
Бабушка Ева смотрела ей прямо в глаза, долго, изучая, — так смотрят в зубы лошадям, оценивая их возраст и стоимость.
— Ну что ж… — довольно резюмировала она. — Глазки у нас высший сорт. Здравствуй, ведьма!
Иванна трусливо сжалась под одеялом, не понимая, за какую провинность та пытается ее отругать.
— Вчера мне звонила твоя мать… Вся в слезах. И, похоже, оплакивала тебя она не зря, — серьезно продолжила прародительница.
«Неужели мама знает об изнаси…?!» — взвыло внутри. Если об этом знает мать, она просто не сможет жить — две боли Иванне уже не вынести!
— Успокойся, не знает, — твердо сказала бабушка.
— О чем ты? — стушевалась Иванна.
— Ты правильно меня поняла, — улыбнулась она. — А вот о чем твоя мать заливается, тебе, милая, и невдомек. На-ка посмотрись… — Бабушка Ева достала из лежащей на коленях сумочки маленькое зеркало и протянула его внучке.
Та покорно заглянула в зеркальный крут.
НЕВОЗМОЖНО!!!
Ее глаза больше не были голубыми, они стали ярко-желтыми — желтыми, как яичный желток, как расплавленное золото, как обезумевший лесной пожар.
— Что со мной?! — взвизгнула Иванна.
Зеркальце выпало из задрожавших рук, нырнув в складки одеяла.
— Как такое могло произойти?! — прохрипела она, задыхаясь.
— Очень просто, внученька, — ответила бабушка Ева. — Ты стала ведьмой.
Она уверенно сняла свои нелепые очки, и Иванна увидела перед собой два совершенно желтых кошачьих глаза.
— Ну и зиму ты вчера нагнала, — похвалила бабушка. — Теперь ты всегда будешь любить зиму… Это уже не пройдет — оно остается в душе, как шрам.
Елочная гирлянда погасла — видно, перегорела одна из лампочек. Алена вошла в комнату с тарелкой горячих вареников, обильно политых сметаной. Черная тень пододвинула стул к табуретке Тёмы, и, взобравшись на него, Алена попыталась накормить любимого с ложки.
— Не надо, я сам… — смутился он, забирая у нее тарелку.
Ее расширенные глаза над заклеенным скотчем ртом напряженно смотрели на него. И он увидел, что в них нет страха, только пульсирующая звериная ярость. Несмотря на нежный голосок и уютное, мягкое тело, в Алене угадывался стержень. Подобно овчарке, получившей приказ «сидеть», она вела себя смирно — с трудом сдерживаясь, чтобы не кинуться на обидчиков своего хозяина, вступив в борьбу не на жизнь, а на смерть, наплевав на логику и дипломатию, подчиняясь одним лишь природным инстинктам: кто кого!