Я точно не знаю, почему в какой-то момент своей жизни я пошел по мучительной и трудной дорожке.

Все началось с приступа ревности к моей девушке. Она предпочла встретиться со своими подругами по колледжу и отложить свидание со мной. С этой минуты у меня появилось предчувствие потери и боль, которую всегда вызывало во мне это состояние.

На приеме у психотерапевта я заговорил о том, как важно пережить потерю как таковую, но чувствовал я себя при этом откровенно огорченным.

— Не понимаю, почему я должен делить свою девушку с ее подругами, а своих друзей — с их девушками. Я так говорю, чтобы услышать самого себя и понять, как же это глупо. Прошу тебя, помоги мне. Когда что-то мне принадлежит, даже если это, выражаясь твоим языком, звучит по-троглодитски, я чувствую, что имею право распоряжаться этим, давать это кому-то или не давать и на тот срок, который я захочу. Потому что это мое.

Хорхе отставил чайник в сторону и рассказал мне вот что.

Он рассеянно шел по улице, когда увидел ее. Это была огромная и прекрасная золотая горка.

Лучи солнца падали прямо на нее, и там, где они ее касались, она переливалась всеми цветами и становилась похожей на объект из другой галактики, словно вышедший из фильмов Стивена Спилберга.

Он рассматривал ее некоторое время, будто под гипнозом.

«Наверно, у нее есть хозяин», — подумал он.

Он посмотрел по сторонам, но вокруг никого не было.

В конце концов он подошел и потрогал ее — она была теплая.

Гладя ее поверхность, он решил, что ее мягкость и нежность на ощупь были абсолютным тактильным соответствием ее сиянию и красоте.

«Я хочу, чтобы она принадлежала мне», — подумал он.

Очень нежно он поднял ее на руки и пошел вон из города.

Зачарованный, он медленно вошел в лес и добрался до поляны.

Там, под послеполуденным солнцем, он осторожно поставил ее на траву и сел рядом, чтобы любоваться ею.

«Впервые в жизни у меня появилось что-то стоящее. Что-то, принадлежащее мне. Только мне!» — подумали оба одновременно.

— Когда мы обладаем чем-то и порабощаемся, попав в зависимость от этого чего-то, кто кому принадлежит, Демиан?

Я задумался над словами предыдущего сеанса.

Я вышел из кабинета, а они все вертелись у меня в голове: мелочный, подлый, эгоист, свернуть с пути…

В голове у меня все смешалось и окончательно перепуталось.

Я пришел на следующий прием с «ярко выраженным намерением», как говорил Хорхе, продолжить разговор на эту тему.

— Хорхе, — сказал я, — ты всегда выступаешь в защиту эгоизма как показателя самооценки, самолюбия в хорошем смысле этого слова… Но в прошлый раз ты говорил о мелочности, и я, перенявший твою глупую привычку искать в словаре запомнившиеся слова, нашел, естественно, слово «mezquino», «мелочный».

— Ну и?..

— Там говорилось: «жадный, жалкий, несчастный, бедный». И что ты хочешь от меня услышать? Я на первый взгляд не вижу никакой разницы.

— Давай посмотрим, — сказал Толстяк, уже раскрывший словарь Испанской королевской академии. — Здесь еще говорится: «нуждающийся, недостаточный, крошечный». А также, что это слово — арабского происхождения, производное от слова «гшвкт», что означает «бедный».

— Наверное, сейчас мы дадим этому слову более полное и точное толкование, — продолжал он. —

Мелочный — это, должно быть, тот человек, у которого нет — или он думает, что нет, — самого необходимого. Это тот, кто нуждается в том, чего у него нет, чтобы перестать быть крошечным; это тот, кто отказывается что-либо отдавать, потому что он хочет все только для себя; это тот несчастный бедолага, который думает только о своих желаниях.

Хорхе надолго замолчал, роясь в памяти, а я уселся поудобнее, чтобы послушать сказку.

Однажды в сельву прилетел филин, побывавший в неволе, и рассказал всем остальным зверям о привычках людей.

Например, в городах устраивали соревнования среди людей искусства, чтобы определить лучшего в каждом виде: живописи, рисунке, скульптуре, пении…

Мысль о том, чтобы перенять людские привычки, пустила глубокие корни, и звери решили немедленно организовать конкурс певцов, на участие в котором подали заявку почти все присутствующие, от щегла до носорога.

Под руководством филина, научившегося всему в городе, приняли единогласное решение, что победителя конкурса певцов определит всеобщее тайное голосование всех конкурсантов, которые и составят свое собственное жюри.

Так и сделали. Все обитатели сельвы, включая человека, по очереди поднялись на эстраду и спели свою песню, а публика наградила их более или менее громкими аплодисментами. Затем каждый написал, за кого он голосует, на бумажке, свернул ее и опустил в огромную урну, которую охранял филин.

Когда настал момент подсчета голосов, филин поднялся на импровизированную сцену, по бокам от него встали две обезьяны-старейшины, и он открыл урну, чтобы начать процесс подсчета этого «прозрачного избирательного акта», этой «демонстрации всеобщего и тайного голосования» и этого «примера демократических устремлений» — так говорили политики в городе.

Один из старейшин достал первый бюллетень, и филин в обстановке всеобщего волнения провозгласил:

— Первый голос, братья, отдан за нашего друга — осла!

Наступила тишина, а затем послышались робкие аплодисменты.

— Второй голос: за осла!

Всеобщее недоумение.

— Третий: за осла!

Собравшиеся начали переглядываться, сначала удивленно, потом осуждающе и, наконец, с появлением все новых голосов за осла — пристыженно, с чувством вины за подобное голосование.

Все знали, что не было худшего пения, чем ужасающий рев этого представителя семейства лошадиных. Однако один голос за другим отдавал ему пальму первенства.

И, таким образом, получилось, что в результате подсчета «свободный выбор беспристрастного жюри» пал на осла с его ни на что не похожим пронзительным криком.

И ему присвоили титул «лучший голос сельвы и ее окрестностей».

Филин так объяснил потом случившееся: каждый конкурсант, считая себя несомненным победителем, отдал свой голос за наименее способного из всех, за того, кто не мог составить ему конкуренцию.

Голосование было почти единогласным. Только два голоса были отданы не за осла: голос самого осла, который думал, что ему нечего терять, и вполне искренне проголосовал за жаворонка, а также голос человека, который, разумеется, проголосовал за самого себя.

* * *

— Вот так, Демиан. Это плоды мелочности в нашем обществе. Когда мы считаем себя такими важными, что для других просто нет места, когда мы считаем, что мы заслуживаем так много, что не видим дальше собственного носа, когда нам кажется, что мы такие чудесные, что не можем не получить желаемого, тогда чаще всего тщеславие, ничтожность, глупость и ограниченность делают нас мелочными. Не эгоистами, Демиан, а именно мелочными.

Ме-лоч-ны-ми!

Уже довольно давно многие мои друзья спрашивали меня, какой именно психотерапией я занимаюсь. Для них были удивительными многие вещи, которые я рассказывал о Толстяке и о том, как проходили сеансы, потому что они не укладывались ни в одну известную им психотерапевтическую модель. И надо признаться, ни в одну известную мне тоже.

Поэтому, воспользовавшись тем, что в моих делах был относительный покой, «все на своих местах», как говорил Толстяк, я спросил Хорхе, что же это за психотерапия.

— Что за терапия? Откуда мне знать! Может, это совсем и не терапия, — ответил Толстяк