— Вам налить водки или коньяка?

— Передайте, пожалуйста, хрен.

— Я обычно пью вино, но сегодня, пожалуй, выпью водки. Какой-то незнакомец за столом говорит:

— Пусть земля ему будет пухом! Все с ним соглашаются, выпивают, и опять отдельные реплики:

— Я вам советую попробовать студень.

— Сациви получилось на славу.

— Не хватает одного прибора… Фраза: «У всех налито?» — идёт лейтмотивом во время поминок.

— Передайте, пожалуйста, буженину.

— Если вам не трудно, захватите и мне пару кусочков хлеба. Настроение у всех потрясающее. Ещё поддали, и кто-то поднимает тост за вдову и страстно клянётся, что он никогда её не оставит и готов до конца жизни ей помогать. Все согласны с ним и клянутся в верности ей. Все в это время искренне верят, что будут всегда рядом с нею. Но когда проходит хмель и ещё пара дней, о ней тут же все забывают.

— Обычно я ем очень мало, но сегодня было так вкусно, что я себе сильно напозволял. Обращаясь к вдове:

— Вы волшебница.

— У всех налито? И опять пошло. Бывает, так напиваются, что пьют за здоровье покойника. За столом начинают шутить и рассказывать анекдоты, мотивируя тем, что покойный якобы любил шутку. Появляется гитара (якобы покойный любил гитару). Пошли лирические, потом бравурные песни и доходит до нецензурных частушек. Появляется аккордеон, начались пляски (уже ничем не мотивируя). В этом доме при жизни покойного никогда не было весело. Глядя на такие поминки, я всегда думал: «Какой смысл умирать? Если веселиться, так давайте вместе…»

Говорят, что про покойника или ничего не говорят, или говорят хорошо. Фельетонист эстрады Афонин полностью уничтожил эту традицию.

В московской эстраде умерла певица. Артистки, отойдя от гроба, начали выражать вслух свою скорбь. Одна сказала, что покойная была замечательной певицей. Но стоящий рядом артист Афонин тут же ей возразил: «Она была отвратительной певицей!»

Другая начала было говорить, что покойная была интересной женщиной, но Афонин был категорически против такой оценки и сказал: «Она была всегда страшна, как смерть: глубоко поставленные маленькие глазки, отвратительная улыбка и чувствовалось, что не сегодня завтра у неё наступит климакс».

Какая-то женщина попыталась сказать о её добром характере, но не тут-то было. Афонин её перебил и говорил о покойнице, как о ведьме. Спорить с ним никто не смел, так как он был во многом прав. И тем не менее люди говорили, что всё-таки её жаль. Афонин: «Почему её жаль? Слава Богу умерла. Кому она была нужна? Уродливая, наглая, бездарная артистка. Для московской эстрады она бы сделала доброе дело, если бы раньше загнулась. И без неё на эстраде полно говна…»

Я на Афонина смотрел, как на чудо. Это же надо быть таким откровенным, беспощадно-злым, не щадить ни живых, ни мёртвых. Смешно…

В Москонцерте работал маленького роста человек по имени Люсьен. Человек неизвестной национальности. Не то итальянец, не то грек, но совсем не похожий на еврея. Работа у него была муторной. В его обязанности входило хоронить артистов московской эстрады. В Союзе созданы все условия для смерти, но ничего не предпринято для того, чтобы похоронить человека. На всех кладбищах нет мест. Если какой-нибудь родственник уже лежит на кладбище, то Люсьен добивается, чтобы покойника потеснили. Но если на кладбище никого не было, то Люсьен должен вывернуться наизнанку, чтобы артиста похоронить. Люсьен был поглощён своей работой. Он как-то подошёл к артисту-иллюзионисту Зайцеву и посетовал:

— Как вам нравится, Костя. Умер тут у нас артист Зайцев. Мы его похоронили по высшей категории, думали, что это вы. А он должен был быть похоронен по своей квалификации по низшей категории. Это же надо, как человеку повезло.

Во время праздничных кампаний, когда было много концертов, Люсьена привлекали к концертам в качестве бригадира. Он должен был объявлять артистам, когда, куда и каким транспортом должны они ехать на концерт и т.д. Люсьен всё время сбивался с текста, что приводило артистов в замешательство. Он говорил:

Товарищи, сейчас за нами приедет катафалк, то есть автобус, и мы едем на кладбище, то есть на концерт. Проведём панихиду, то есть выступим и поедем на новое кладбище, то есть на другой концерт.

Как-то Люсьен зашёл к тогдашнему управляющему Москонцерта Стрельцову и говорит:

— Александр Николаевич, произошло чудо! Москонцерту на четвёртый квартал удалось достать два места — на Новодевичьем кладбище (самое престижное кладбище в Москве). На солнечной стороне, ближе к Лужникам. Такое счастье бывает раз в жизни. Это равносильно выигрышу по трамвайному билету в сто тысяч. Нужны два покойника до конца четвёртого квартала.

Управляющий Стрельцов после сильного похмелья никак не мог понять, о чём идёт речь.

— Какие покойники?

— Это не важно. Лишь бы места не пропали.

— Так что же я должен сделать? — в недоумении говорит Стрельцов.

— Сделать так, чтобы были покойники. Мы не можем упустить такую возможность… Представляете, Большому театру выделили одно место, а нам два, и где?! У входа, южная сторона, с видом на стадион имени Ленина. Это большое счастье.

Стрельцов по-прежнему не мог понять, что в данной ситуации от него требуется, и строго переспросил:

— Что вы от меня хотите?

— Дать двух покойников!

— О чём вы говорите? Вы что, в своём уме? какие покойники, где я могу их взять? Это же абсурд! Где я вам могу взять покойников?!

— Товарищ управляющий, места пропадут. — Пусть пропадут. Нет у меня покойников!

— Александр Николаевич, сделайте внутренний конкурс, просмотр на подтверждение квалификации артиста, и покойники будут.

В одной филармонии работает администратором товарищ М. Очень хороший работник, с прямым, крутым характером. Она состоит в самой передовой и прогрессивной партии — коммунистической. Её боятся два блока: блок беспартийный и партийный блок. Вообще он человек справедливый. В то время, когда все люди нашей необъятной родины дрожали и всего боялись, товарищ М. стояла, как гора Казбек, на страже своего благополучия и всех угнетённых. Она напоминала всем героя отечественной войны Александра Матросова, который своей грудью закрыл немецкую амбразуру. У товарища М. были груди такой величины, что во время отечественной войны приди ей в голову что-то закрыть, она могла бы перекрыть грудью, как минимум Курскую дугу.

М. — крупная женщина с тёмными волосами, с тёмным цветом кожи, но со светлым будущим. Она мне сильно напоминала отца Врубелевского «Демона». При всех её мужских достоинствах ей очень хотелось быть женственной. Вероятно ей очень нужен был мужчина. Но любой мужчина на её фоне смотрелся бы, как пастушка.

При разговоре с мужчиной она очень часто делала всем корпусом раскачивающиеся движения и в то же время обеими руками поднимала груди вверх. Я так до сих пор и не понял, что это должно было означать? Если это был способ соблазнить мужчину, то, мне кажется, это ошибка, так как для мужчины одних грудей маловато. Для полного счастья требуется ряд дополнительных женских деталей. А если все это отсутствует, то надо компенсировать деньгами. Поднимание грудей обеими руками вверх не было похоже на нервный тик. Если она боялась, что её груди могут сползти к ногам, то я утверждаю, как грудевед, что её груди были на высоте и морально устойчивы…

Товарищ М. любила и, вероятно, любит играть в преферанс. Играет средне, но с полной отдачей. Игра для неё не только времяпрепровождение, но и решение глобальных тем. Она играет, как если бы решалась судьба родины. Если она вистует, то так ответственно, как будто с нею вистует весь Советский Союз. Преферанс ей компенсировал отсутствие мужской ласки.

Она курила. Но как!!! Она практически не выпускала сигарету изо рта, пытаясь всеми лёгкими вытянуть из сигареты за одну затяжку весь дым. В это время обе её щеки проваливались внутрь, и она становилась похожа на чахоточного идеолога-дегенерата Суслова. Потом, когда дыхание у неё кончалось, она сильным рычанием посылала дым, смешанный с никотином, внутрь организма. И вот когда никотин, проходя мимо лёгких, пищеблока и матки, попадал в щиколотку, только тогда она получала удовольствие от сигареты. Дым, я внимательно следил за этим, никогда не выходил обратно на волю, а оставался внутри неё. Я хотел предложить ей затяжку запивать водой, но эта тонкая, ажурная французская шутка могла бы мне дорого стоить.