Я наклонился к нему, и он спокойным голосом попросил:

— Борис, станцуй для меня, пожалуйста, цыганочку. Я не мог танцевать, но отказать, тоже был не в силах. Впервые в жизни я танцевал и плакал.

Борис, тоже сквозь слёзы, напевал мне какую-то мелодию. Окончив танец, я наклонился к Гришке — он был мёртв…

В девятнадцать лет, когда опасность, риск не страшат, а напротив, захватывают, я рвался на передовую и не переставал проситься в строевую часть.

Под Курской дугой я принял решение бросить ансамбль и бежать на фронт. Я «потерялся», меня быстро присоединили к группе солдат и погнали на переформировку. Мы протопали до места назначения голодные километров пятьдесят. По дороге нас шесть раз бомбили. В деревне Беседино нас каждого допросили: кто, откуда и кем хочешь быть? Я попросился в пулемётчики. Солдаты смотрели на меня, как на идиота. А лейтенант улыбнулся. Когда мне выдали пулемёт, и я попытался его поднять, сразу понял — солдаты были правы. Я должен был носить постоянно этот груз. Отказаться было уже поздно. С нами провели учения, и через два дня мы должны были отправиться на фронт.

В части, которая была наспех сформирована, были и девчата. В ватниках они напоминали медвежат. Они выработали мужскую походку, чуть заблатненную, подстриглись под «польку» и матерились почище мужчин.

Одна симпатичная девушка спросила меня:

— Где тут спикировать и умыться? А когда в пять утра нас бомбили, она возмутилась:

— Вот жлобы, не дают поспать. Этим девчатам не хотелось быть девушками. И всё же никакая деланная мужская походка, стрижка и мат не могли их «спасти». Всё равно они оставались прекрасным полом.

Несколько дней я был на фронте: стрелял и в меня стреляли.

Самое омерзительное в окопах на передовой — это слышать немецкий миномёт. Немцы назвали его «Ванюшей» в противовес нашим «Катюшам». Мины «Ванюши» летели с прерывистым звуком, как будто захлёбывались, они разрывались в воздухе и осыпали землю осколками.

Никакие окопы не помогали. После обстрела «Ванюш» всегда было много раненых. Меня Бог миловал, и я остался невредим.

Мне не довелось долго воевать. О моём побеге было сообщено в политуправление, был отдан приказ о моём розыске. Вскоре в мою новую часть явились два майора из политуправления и арестовали меня как дезертира.

По дороге они наговорили кучу гадостей, угрожая военным трибуналом и штрафным батальоном. Я никак не мог понять, о чём они говорят. Я бежал на передовую, а не в тыл. За что же меня судить?

Я несколько дней находился под арестом, наконец, меня доставили к начальнику политуправления фронта Галаджеву. У него сидел его заместитель подполковник Алипов. Оба интеллигентные, доброжелательные. Я объяснил причину так называемого бегства.

Генерал спокойно объяснил мне, что я самовольно бросил часть, а это наказуемо. Что касается пользы, то в ансамбле от меня больше толку, чем на передовой.

На этом разговор закончился. Я вернулся в ансамбль, а дело с военным трибуналом было закрыто.

К сожалению, таких людей, как Галаджев и Алипов, среди командования было немного. Большей частью встречались тупые, ограниченные служаки. Их типичным представителем был другой заместитель Галаджева полковник Прокофьев.

Несмотря на его в общем-то невысокое воинское звание, перед ним трепетали генералы. Дело в том, что прежде он был высоким чином в бериевском заведении.

Ансамбль был непосредственно под его руководством. На наше счастье, он оказался графоманом. Слушателей у него на фронте не было, и он выбрал для чтения своих произведений наш ансамбль. Посему старался держать нас возле себя.

Первый свой роман типа «Пармская обитель» он читал почти месяц. В романе было примерно двести действующих лиц и все аристократического происхождения. Никто не пытался вникнуть в этот бред, но все делали вид, что внимательно слушают, и выражали свой восторг.

Многие подхалимы говорили ему, что ничего подобного не читали в своей жизни. И это была правда — они вообще ничего не читали.

Графоманы отличаются от писателей тем, что они не относятся к себе критически и верят исключительно в положительные отзывы. Для меня полковник был находкой. После чтения я сказал ему, что роман напоминает произведения Дюма, но намного интереснее и возвышеннее. Весь ансамбль одобрительно кивал головой. Полковник был на седьмом небе. Спустя какое-то время я вслух ужаснулся, что скоро кончится этот захватывающий роман. Он меня успокоил, сказав, что у него есть ещё роман. В моём лице он видел Виссариона Белинского.

Графомания — это болезнь. Его романы доставляли ему много радости и нам тоже. Мы сидели в тёплом помещении.

Первый роман был страниц на девятьсот, а второй и того больше. Он был плодовитее Лопе де Вега. После каждого чтения, которое длилось два-три часа, он уходил от нас, как живой классик, и назначал очередную дату.

Мы не обслуживали фронт, а только слушали его роман. Однажды кто-то из артистов поинтересовался у полковника, когда мы поедем с концертами на передовую. Прокофьев посмотрел на него, как на сумасшедшего. Я не мог упустить случая.

— Как мы можем куда-то поехать, — возмутился я, — если мы не дослушали роман? Полковник взглянул на меня одобрительно, как на родного сына. В его понимающих глазах я нашёл любовь и поддержку.

Наш начальник прекрасно понимал опасную игру, затеянную с полковником. Он просил меня быть осторожным. Но, как известно, беда приходит оттуда, откуда её не ждут.

Певец Сеня Коган, по натуре человек добрый, дисциплинированный, трусливый. Он был из непьющих, но если выпивал, то напивался до изумления. Как-то во время чтения наш Сеня Коган напился и всё время задавал полковнику вопросы не по существу. Полковника это раздражало, он сердито посмотрел на нашего начальника. Тот немедленно заикающимся голосом приказал Когану удалиться. Сеня не сдержался.

— Хорошо, — сказал он. — Я ухожу, но хочу, чтобы товарищ полковник знал наше мнение. Ваш роман — полное говно.

Это было для нас настолько неожиданно, что все расхохотались в голос. Не хохотал только наш начальник. Прокофьев сложил свою рукопись, посмотрел на нас своим мстительным прощальным взглядом и ушёл. Мы продолжали всю ночь хохотать.

На следующий день Коган отрезвел. Когда я ему рассказал о случившемся и показал все в лицах, а начальник это подтвердил, Сеня в буквальном смысле потерял сознание.

Так окончилась для нашего ансамбля сладкая жизнь. А жаль, у полковника было написано столько романов, что их чтение заняло бы ещё не одну войну.

Тем не менее никто не сердился на нашего товарища. Мы считали, что развязка розыгрыша и наше удовлетворение превыше тёплых квартир.

Благо, каждый день находился повод посмеяться.

Наш музыкант Евсей имел обыкновение в каждом селе и городе жениться. Всё было, как положено. Банкет, ему надевали на палец золотое кольцо, купленное, естественно, на деньги невесты. Перед отъездом он всегда хотел оставить кольцо молодой жене. Но ему никогда не удавалось снять его. Они ходили к слесарю, ювелиру, но результат был один и тот же. Наконец невеста уговаривала его взять кольцо с собой. Он это делал с большой неохотой. Прощальный поцелуй. Мы садились в теплушку, в которой начисто замерзали, и как только поезд трогался, он легко снимал кольцо.

Мы часто переезжали в теплушках. На станциях, как правило, было огромное количество людей, которые мечтали попасть в вагон. Толпу могла удержать только одна моя фраза: — Перевозим арестованных.

И все бежали от нашего вагона.

Я у любого повара мог получить добавку. Все обычно просят на добавку второе блюдо, и повар им отказывает, так как мясо ограничено. А я просил так:

— Дай, пожалуйста, немного гарнира. Когда повар брал мою тарелку, я добавлял:

— И мяса тоже.

Ему уже было неудобно отказать. За свои проделки я часто сидел на гауптвахте. Правда, не во всех населённых пунктах были гауптвахты. Иногда меня сажали просто в хату. Зима. Мороз. Я сижу в натопленной хате, а другие мне носят по морозу еду. Они, естественно, возмущались: