— Ваше Превосходительство, — начал один из них, самый старший по возрасту, — мы к Вам по поручению судового комитета.

— Н-да? И что же от меня хочет судовой комитет? — сухо осведомился Старк.

— Судовой комитет просит Вас вернуться на судно.

— Зачем же?

— Ваше Превосходительство, — вступил в разговор другой матрос, высокий молодой парень с кудрявыми черными волосами и цыганскими черными глазами, — разрешите, мы Вас запрем в Вашей каюте. Вроде как формально арестуем и часового поставим.

— Не понимаю, Силин, — раздражаясь все больше, проговорил адмирал. — Что значит "вроде как арестуем".

— Так ведь, Ваше Превосходительство, неспокойно ноне, — снова заговорил пожилой матрос. — На нашем-то корабле Вас знают и любят, а только вот по крепости много сейчас всякой шпаны болтается, в матросскую форму переодетой. Ленточки перевернуты, чтобы не видно было, значит, с какого корабля… Мало ли кто к Вам зайдет, как бы не вышло чего…

Георгий вздохнул.

— Спасибо, братцы, но не пойду я никуда: у меня здесь жена и дети, и семью свою я не брошу.

— Да что Вы, Ваше Превосходительство, нешто кто на деток руку подымет. Что ж на них, креста, что ли нет?

— В общем, не о чем тут говорить. Ступайте, братцы, с Богом, а я здесь останусь. Буду к утреннему построению.

Сокрушенно вздыхая, матросы двинулись восвояси. Спорить не стали, видимо зная непреклонность своего командира. Дождавшись, пока шум шагов стихнет, Альберт обратился к другу:

— Видишь, до чего дошло?

— Пока что я вижу, две вещи. Во-первых, ты хороший офицер, коль скоро твои матросы хотят тебя оградить от неприятностей.

— А второе?

— А второе — ты сделал большую глупость, отказавшись от их предложения. Думаю, тебе стоит отправиться на корабль, и чем скорее — тем лучше.

— Тебе хорошо говорить, твоя семья в Петрограде.

— Думаешь, там безопаснее?

— Извини, — виновато ответил Георгий. — Не подумал, вырвалось…

— Я понимаю, — успокоил его Альберт, — сейчас нервы подводят не только кисейных барышень. Знаешь, тогда, в пятом, было легче. Все было ясно: где свои, где враги, чего от кого ждать. А сейчас — словно ведешь корабль по незнакомому фарватеру, да еще и в густом тумане… Но ты все равно не прав.

— Почему?

— Я читал донесения из Кронштадта и Ревеля. Там нападали только на офицеров. Чувствуется чья-то грамотная рука…

— Известно чья, немецкая, — угрюмо бросил Старк.

— Я тоже так думаю, — согласился фон Лорингер. — Знаешь, мне постоянно сейчас приходится бывать на переговорах Андриана Ивановича с депутатами этого самого Совета. Странные чувства. Будто их шатает из сторону в сторону. Там немало людей честных и дельных, но заправляют всем, похоже, еще те проходимцы. А большинство просто не может разобраться, что к чему. Царя скинули, свободу дали, а дальше-то что? Воевать ведь с Германией надо. Это, может, где-то там они с пехотой водку на нейтральной полосе вместе распивают, а с нами их флот братается все больше главным калибром… Кстати, Леву-то Галлера видел?

— Мельком. У него на «Славе» забот полон рот, да и я без дела не сижу.

— А стоило бы поговорить, он много чего интересного с Моонзунда вынес… Так вот, думаешь, матросов со «Славы» убедишь в том, что стоит только бросить оружие и сразу мир наступит? Нет, это тебе не Свеаборские тыловые крысы. А вот про проклятых офицеров слушать будут. Помнишь, с чего на «Гангуте» началось? С офицеров-немцев. А мы кто? Те самые офицеры немцы. Твоих-то матросов против тебя, думаю, не распропагандируешь. А про меня, например, в любую ложь, наверно поверят…

— Поверят… Вот только как они без офицеров воевать собираются?

— А никак. Россия просто сходит с ума. Кричат о необходимости мира — и упрекают Государя, что он плохо вел войну. Рвут глотки на митингах про проклятых офицеров — а потом приходят спасать своего командира. Знаешь, это все равно, что холерные бунты при Александре Павловиче — сначала убийства, погромы, кровь, а потом никто внятно не может сказать — зачем.

На недоеденный ужин уже не обращали внимания. Взволнованный Альберт ходил по гостиной из угла в угол, Георгий присел в кожаное кресло у камина.

— Ты у нас известный любитель истории, — заметил он, шевеля кочергой подернувшиеся белесым пеплом угли. — Однако, как лечить это безумие, история вроде бы не объясняет?

— Увы, — фон Лорингер развел руками. — Извини за высокий штиль, но боюсь, что у нас нет другого выхода, кроме как поступать сообразно требованиям совести. Только перед тем, как спросить ее совета надо все же еще раз взвесить все обстоятельства. В твоем случае — подумай, кто защитит твою семью, если с тобой что случится. И учти, пожалуйста, моё мнение: твое место сегодня ночью на корабле…

Георгий молчал, обдумывая слова друга. А дальше разговор опять разладился. Закончили ужин почти в полном молчании. Часы пробили три четверти седьмого, Альберту пора было отправляться на «Кречет», флагман вице-адмирала Непенина. Уже в прихожей Георгий сказал ему:

— Ладно, убедил. Дождусь, пока жена вернется — и на корабль.

Альберт вышел в холодную весеннюю ночь. Квартира Старка находилась минутах в десяти ходьбы от Свеаборгского порта, потом до своего корабля предстояло добираться по толстому льду. Зимой корабли стояли в гавани, намертво вмерзнув в лед, так же по льду проходило сообщение между крепостью и городом. Сильными порывами бил промозглый влажный ветер и, плотнее кутаясь в шинель, капитан первого ранга спешил быстрее добраться до теплой каюты, размышляя о поданном другу совете. По всякому получалось, что жизнь офицеров Балтийского флота и их семей — в опасности. В воздухе витал запах крови, в штабе лежали шифровки о матросских восстаниях в Кронштадте и Ревеле, сопровождавшихся массовыми убийствами офицеров. Здесь, в Гельсингфорсе, командующий Флотом пока контролировал ситуацию, но никто не мог сказать, надолго ли. Фон Лорингер знал, что Непенин обращался с просьбой прислать в Гельсингфорс представителей Временного правительства, чтобы выступить перед матросами и призвать их к подчинению руководству Флота. Но послушают ли матросы представителей? К тому же, определенного ответа из Санкт-Петербурга пока что не было, и никто не мог предсказать, не вспыхнет ли пламя бунта, по слову Пушкина "бессмысленного, жестокого и беспощадного" еще до приезда делегации.

Альберт вспомнил как безошибочно и прозорливо предсказывал будущее батюшка. Вот если бы сейчас он был рядом, если бы можно было спросить его совета… Увы, со дня смерти батюшки минуло уже более пяти лет. Теперь рядом были только воспоминания о нем и да те поучения, что батюшка успел сказать при жизни. В памяти моряка промелькнули встречи с батюшкой, не такие уж и частые, от первой, когда тот посетил дом отца и лейтенант Герман фон Лорингер представил ему своего четырехлетнего сына, до последнего разговора, случившегося за несколько дней до кончины священника.

Он слышал, что батюшка, которого он не видел более года, заболел и несколько дней, как не служит, поэтому, оформив однодневный отпуск, поехал в Кронштадт, на его квартиру. Посетителей толпилось довольно много, однако, духовные дети батюшки отказывали им в возможности пообщаться с ним, ссылаясь на болезнь. Альберта, однако, пустили.

— Батюшка говорил о Вас, хотел Вас видеть, — объяснила капитану второго ранга незнакомая ему духовная дочь, провожая его со двора в квартиру.

Батюшка выглядел очень нездоровым. Похудел, лицо приобрело какой-то желтоватый цвет, словно отлитое из воска, борода стала совсем седой, а глаза запали. Закутанный в шубу, он сидел в кресле около небольшого столика. Форточка была открыта настежь, по комнате разливался декабрьский мороз, которого не мог победить жар от топящейся печки.

— Здравствуйте, батюшка!

Взор моряка на мгновение пересекся со взглядом священника и Альберт с удивлением заметил, что глаза батюшки остались прежними: строгими и ласковыми одновременно.

— Что нам в здравии телесном? О здравии души заботиться надо, сыне. А плоть… Нужно добродушно терпеть скорби и болезни плотские, духом мужаться и уповать на Бога.