— Благословите.

Он сложил руки, готовясь принять благословение, но батюшка не спешил.

— Смутное время грядет, сыне. Царство Русское шатается, колеблется и близко к падению.

— Но, батюшка, ведь революцию, слава Богу, пережили, — возразил, было, Альберт, но священник его перебил.

— Пережили… То мудрость мира… Но Божья мудрость превыше. Божьим промыслом все совершается. Вера, вера христианская оскудела в нас. Доколе Россия будет православна и усердно чтить Бога и Богоматерь, дотоле она будет могущественна и непоколебима. Отступит от веры — и постигнет нас тяжкая расплата за грехи наши. Господь видит все, совершающееся в нашем отечестве, и уже скоро изречет праведный суд свой. С чем Он застанет тебя на суде своем?

— Уповаю на милость Господа, — почти прошептал Альберт.

— Милость Господня велика. Никогда не отчаивайся в милости Божьей, какими бы грехами не был связан по искушению дьявольскому, но молись всем сердцем с надеждою на помилование. Посещай храм Божий, ибо вне храма вера угасает. Ждут тебя тяжкие испытания, но помни, что Господь не испытует свыше твоих сил. Исполни долг свой — долг христианина перед Церковью, долг подданного перед Государем, долг наследника перед предками, ибо это угодно Господу. Не погуби душу свою, ибо сказано в Евангелиях: "Какой прок человеку, если он все богатства мира обретет, а душу свою — погубит". И да благословит тебя Господь.

Легким движением руки батюшка осенил Альберта.

— До свидания, батюшка!

— Ступай, сыне. Помни о жизни вечной.

На похоронах батюшки капитан второго ранга Альберт фон Лорингер побывать не смог, из боевого похода его корабль вернулся только перед самым Новым Годом.

Поднимаясь на борт «Кречета», Альберт всё ещё оставался под впечатлением произошедшего на квартире Старка. И разговор, и, особенно, неожиданное предложение матросов, требовало осмысления. Взойдя на палубу, он не стал спускаться в каюту, а остался стоять на палубе, задумчиво разглядывая вечерний пейзаж.

Наступала длинная северная ночь. С моря дул резкий ветер, небо заволокло плотными облаками, лишь изредка в просветах можно было видеть холодные звезды. Город был почти целиком погружен во тьму, а вот Свеаборг, напротив ярко освещался многочисленными сигнальными огнями крепости. «Кречет» стоял к острову кормой, так что задумавшийся у правого борта Лорингер мог наблюдать и крепость, и город, и стоящие рядом на рейде корабли.

— О чем задумались, Альберт Германович? — это незаметно подошел капитан Ренгартен — адъютант адмирала Непенина.

— Да вот, Иван Иванович, любуюсь красотами северной природы. Извольте сами посмотреть, справа.

— Справа? Относительно меня или относительно Вас?

— Изволите шутить? — оторвавшись от созерцания ночного моря, каперанг повернулся к Ренгартену.

— Извините, Альберт Германович, это нервное. Я последние дни сам не свой. Шутка ли — революция… Нет, Вы только подумайте: на наших глазах происходит такое, о чем еще две недели назад и помыслить было невозможно…

— Полноте, о том, что происходит на наших глазах, помыслили уже несколько лет назад… В Берлине…

— Ну, да, конечно, повсюду кишат немецкие шпионы, которые во всем виноваты. Нельзя же так, в самом деле. Я понимаю, когда так говорит какой-нибудь неграмотный черносотенец. Но Вы, господин капитан первого ранга, образованный человек, столько всего повидали. В конце концов, у Вас тоже немецкие корни. Для кого-то и Вы можете оказаться немецким шпионом.

— Не нужно ничего придумывать. Тот, кто сражается за Россию — русский, какими бы ни были его корни. Тот, кто действует во время войны в интересах врага — сам становится врагом, какими бы ни были его побуждения.

— Почему Вы всегда ищете грязь? Ну да, большевики, анархисты и прочая пораженческая сволочь… Но неужели в Революции Вы не способны увидеть ничего кроме этой пены? Да кто вообще их воспринимает серьезно?

— В том-то и есть Ваша ошибка, что Вы этих господ серьезно не воспринимаете. А они себя уже показали, еще как. Вспомните, еще три дня назад командующий посылал депешу адмиралу Русину, что на Балтике все спокойно. А потом началось: Кронштадт, Ревель… Вам не приходилось слышать о Камилле Демулене?

— Кто это?

— Французский журналист, один из известнейших якобинцев. Мечтал о том, что Революция принесет Франции счастье, и окончил свою жизнь под ножом парижской гильотины.

— И к чему Вы этого говорите?

— Революции не приносят счастья, они приносят только кровь. Демулену принадлежат слова: "Революция, словно свинья, пожирает своих детей". Он был еще мягок: эта свинья пожирает вообще все на своем пути. Свои дети, чужие — ей безразлично. Кронштадт и Ревель — это только начало. Дальше будет страшнее.

— И что же, по-вашему, лучше было ничего не менять? Гришка Распутин, ничтожные министры, погромы, цензура, нагайки… Двадцатый век наступил, корабли какие строим, аэропланы летают, а в политике — словно времена Иоанна Грозного. Почему я должен быть холопом Николая Романова? Я России хочу служить, России, а не Романову.

— Бросьте, капитан, какая Россия? Это земгусары что ли, от фронта скрывающиеся — Россия? Адвокатишки из Думы — Россия? Репортеришки из «Речи» и "Биржевых ведомостей"? Или те, кто в Кронштадте убил адмирала Вирена и других офицеров? Это Вы называете народоправством? Охлократией это называли, еще в Древней Греции.

— Нет, Альберт Германович, нам с вами друг друга не понять, — печально заключил Ренгартен. — Вы смотрите в прошлое России, а я — в ее будущее, как и командующий. Но прошлым жить нельзя, оно уже мертво. Мертвое не принесет пользы живому. Каким бы ни было прекрасным оно в свое время, сегодня это — только гниль, несущая заразу. И лучшее, что с этим прошлым можно сделать, извините, это добить его — чтобы не отравляло нам сегодняшнюю жизнь. Я бы сказал — пристрелить, как добивают охотники смертельно раненого зверя.

— Не стреляйте в прошлое, Иван Иванович, — покачал головой Лорингер. — Не стреляйте в прошлое даже из пистолета. Иначе будущее выстрелит в Вас из пушки…

— Вот только не надо дешевой мелодрамы, — поморщился адъютант. — "Будущее… из пушки"… Из этой что ли?

Ренгартен махнул рукой в сторону темнеющей громады "Императора Павла Первого" и осекся: башни линкора медленно разворачивались в сторону "Андрея Первозванного" — флагмана командира бригады адмирала Небольсина.

— Что это? — голос адъютанта предательски дрогнул.

— Революция, господин капитан, столь любезная Вам Революция, — фон Лорингер хладнокровно указал на разгорающийся на клотике линкора красный сигнальный огонь. — Идемте, надо доложить командующему.

Адмирал Непенин — адмиралу Русину, 19 часов 30 минут:

"На «Андрее», "Павле" и «Славе» бунт. Адмирал Небольсин убит. Балтийский флот как военная сила сейчас не существует. Что могу сделать?

Дополнение. Бунт почти на всех судах".

Массивные напольные часы в футляре орехового дерева, покрытого темной блестящей полировкой и украшенного резным узором, пробили три четверти одиннадцатого.

— До совещания у нас есть пятнадцать минут. Я хотел поговорить с Вами наедине, Альберт Германович.

— Я Вас слушаю, Ваше Высокопревосходительство.

Непенин тяжело опустился в кресло. Не бессонная ночь подкосила адмирала, нет, в войну он нередко не спал и ночь и две подряд — время не ждало. Силы ушли после того, как ему стало ясно, что борьбу за Совет Депутатов он проиграл. А ведь сначала ему казалось, что с Советом налажен контакт, что депутаты станут помощниками командования Флота в деле поддержания дисциплины, любое ослабление которой катастрофически понижало боеготовность, а это могло привести к непоправимой трагедии. Но прошло совсем немного времени, и он убедился, что его усилия по объединению всех здоровых революционных сил пропали даром: на депутатов кем-то оказывалось мощное давление, толкающее их, а с ними — и весь Флот, к анархии и беспорядкам. И вот — свершилось. Ночью на кораблях вспыхнул мятеж, убиты многие офицеры.