…В парадной резко пахло растворителем, стружкой и бетонной пылью. Новенькая дверь легонько чвакала непросохшей в петлях краской. Адам медленно поднялся по лестнице, касаясь ещё необтертого бруса перил (бук или красное дерево? – он присмотрелся, но в полумраке не смог определить), положенного на щербатую чугунную решетку. Тщательно, впрочем, выкрашенную. Чувствовался знакомый армейский стиль: быстро сделать то, что можно сделать быстро, а остальное закрасить.

Квартирной двери турборемонт не коснулся. Адам вдавил кнопку звонка. Сколько лет он тут не был?..

– Входите, не заперто, – раздалось откуда-то из глубины.

– Людмила Михайловна? – Он осторожно вошел в темные и душноватые недра квартиры. Пахло чем-то сладким и дымным – будто подгорел сахар. – Это Адам Липовецкий, вы меня ещё помните?

– Умерла Люда, – сказал из темноты старушечий голос. – Как про Саньку узнала, так в тот час и померла. Вчера схоронили.

– Калерия Юрьевна?!

– Я, Адичка, я. Дочку вот схоронила. Теперь правнука хоронить готовлюсь. Ты уж не обижайся, что не прибрано тут…

В костяном голосе не было слышно слез.

– Так вы ещё не знаете?! – Он рванулся на голос, упал на колени, нашел в темноте и сжал тонкие сухие запястья. – Вам ещё не сказали?! Жив Санька и жить будет! Я только что от него! Врачи глазам не верят – живой! Уже и лопает нормально, вы ему каких-нибудь пирожков заверните, а то – госпитальная еда…

– Свет включи, – сказала Калерия. – Вон, в холодильнике – капли. Накапай… да нет, давай так… и залить…

В дверь позвонили.

– Открыто! – твердым голосом отозвалась Калерия.

– Это я, ба… – На миг Адаму показалось, что Санька сбежал из госпиталя, и только потом он сообразил, что голос хоть и очень похожий, и хрипловато-низкий – но женский. – Ой, тут кто-то уже… здравствуйте…

– Здравствуй, Аля, – сказал Адам.

– Это Адичка, – сказала Калерия. – Видишь, какой он теперь. В чинах, в орденах… Что ж ты мне не позвонила, коза?

– Связи нет, – сказал Адам. – Я тоже звонил. Сказали, до вечера по всему Ваське – не будет.

– Значит, ты уже знаешь… – Аля как-то сразу осела и стала уставшей. – А я думала – хоть одну радостную весть… – Она беззвучно заплакала.

Адаму сделалось неловко.

– Видишь, как у нас, – сказала Калерия. – Салат-винегрет – и горе, и радость, и медные трубы.

– А мне бежать надо, – сказала Аля. – А я вся разреванная. Я ведь на минутку заскочила… мне ведь ещё бы к Юлечке, ей сказать…

– Умойся, – посоветовала Калерия. – Иногда помогает.

– Юлечка – это кто? – спросил Адам, заподозрив появление очередного малолетнего родственника.

– Это подружка Санькина, из Флота тоже, только наземница… – Калерия закашлялась. – Что с дитями делают…

Адам промолчал.

Из ванной Аля вышла почти такая же, какой он её помнил, – в спиральных кудряшках. Припухшие глаза были широко раскрыты.

– Полетели, – сказала она. – Попробую сегодня завотделением уболтать – чтобы в палате ночевать оставили. Мало ли – вдруг он чего испугается…

Она забралась в холодильник и несколько минут ворочалась в нем, набивая едой розовый, с бантиком, рюкзачок. Потом повернулась к Адаму:

– Данте Автандилович говорил – вас на похороны в городе не было, так вы на девять дней приходите, хорошо? Мама вас очень любила…

И, не прощаясь, она вылетела за дверь.

– Ну? – сказала Калерия. – И кто ей даст тридцать пять лет?.. Садись, Адичка, поговорим. Я ведь знала, что ты придешь. Данте доложил, что ты Санькиным делом занимаешься. Я не успела собрать много, но кое-что…

За чаем с марципановыми булочкам и Адам постигал философию подполья, коего Калерия Юрьевна пребывала главою. Состояло оно из людей вполне зрелого возраста, среди которых доля усомнившихся была достаточно большой. Калерия Юрьевна объясняла это тем, что нынешние шестидесяти пяти – семидесятилетние – особенно в России – получили очень мощную прививку против всяческих проявлений массового восторга. Сказывался, конечно, и нормальный возрастной скептицизм, переходящий в старческое брюзжание по любому поводу, а ещё лучше без повода. Может быть, играла свою роль и ностальгическая атрибутика: тонкие листки бумаги, слепые десятые машинописные копии каких-то статей, самодельных журналов, бюллетеней, которые передают из рук в руки, переписывают, перепечатывают, прячут от детей… Кроме того, сказывался класс образования и всякой прочей подготовки: к началу вторжения многие уже имели и высокие научные степени, и надлежащую квалификацию в делах и умениях, оказавшихся вдруг излишними. Вот эта, как назвала её Калория Юрьевна, «сытоватая невостребованность», и оказалась бродильной закваской недовольства, возникшего в среде некоторой части научной и технической интеллигенции – той части, которая осталась практически не у дел.

А еще, в отличие от родителей, вдруг проникшихся оборонным духом, бабушки и дедушки готовы были на все, чтобы спасти внуков.

Адам и раньше догадывался, что такое существует, – но сейчас впервые прямо услышал о врачах-педиатрах, осуществляющих микрокалечащие операции ещё грудничкам, чтобы не слишком осложнить этим ребятам жизнь на Земле, но навсегда закрыть дверь в космос; об общинах, закрытых от постороннего влияния и ещё более строгих, чем всякие там староверы и мунисты, – и о психотехниках, разрабатывающих концепции и методики образования таких общин и квазирелигиозных сект; наконец, о целых научно-исследовательских институтах, существующих нигде, но тем не менее ведущих важные исследования как самого человечества, так и его разнообразных оппонентов, с целью дать ответ на вопрос: чего вам всем от нас надо и как от вас, ребята, отвязаться навсегда?..

Бабка Калерия отдавала себе отчет в том, что функционирование подобной сети неизбежно приводит к возникновению всякого рода противоречий и как результат – к созданию организованной оппозиции, чаще самого крайнего, радикальнейшего толка. За ними нужен был глаз да глаз… но старички пенсионеры из безопасности и военной разведки понимали толк в такого рода делах; недавно, например, удалось нейтрализовать нескольких выживших из ума маразматиков, собравшихся устроить взрыв в месте скопления марцалов – на торжественном выпуске гардемарин Космофлота…

Но в последние месяцы контрразведка Калерии нащупала нечто новое – причем такое, чему не могла дать оценки и просто не знала, что с этим делать. Где-то в недрах детских и молодежных организаций, пестуемых марцалами, обнаружились неявные очаги то ли сопротивления пестунам, то ли напротив – предельного радикализма («марцалы – слабаки, нам бы их технику, а сами пусть уматывают…») и стремления быть «папее папы». В обоих случаях подобные настроения следовало бы приветствовать, но – что-то мешало. Все попытки аккуратно разговорить внуков, причастных к этому образу мыслей, натыкались на внезапную и дикую враждебность.

Словом, подполье ставило в известность правительство, что происходит нечто нежелательное – для всех.

…Так или иначе, по делу или нет – но неплохо бы Адичке впредь забегать почаще, пить чай с булочками и вареньем, слушать разговоры – потому что не радио же проводное бесконечно слушать, вот люди и собираются, как в старину, на кухнях, опять же чай, булочки…

Под булочки и чай Адам, как мог сжато, рассказал все, что произошло в тот день над Землей, стараясь ничего не упускать и ничего не повторять. Хотя нет: про людей-кошек он сказал дважды. И очень настойчиво. Кажется, его поняли.

…Охрану инфекционного бокса одномоментно несли четверо: двое в штатском – контрразведка – и два офицера в форме. Начальником караула был контрразведчик, некстати похожий на постаревшего Саньку: невысокий, щуплый, лопоухий и вислоносый, с бледным лицом, изборожденным глубокими морщинами, и темными запавшими глазами. Ему могло быть как двадцать пять, так и шестьдесят. Фамилия его была Сарафанов, и Адам когда-то давно слышал её, но не мог вспомнить, в связи с каким делом. Во всяком случае, дурных ассоциаций вроде бы не возникало.