Вскоре колонисты с наслаждением бродили по узким улочкам. И всюду за ними шли говорливые, весёлые гадесцы.

Остров, в западной части которого расположен Гадес, невелик. Дома тесно примыкают друг к другу. Низкие двери и узкие стрельчатые окна выходят на улицу. Такие окна называют египетскими. Плоские кровли полны любопытных. Женщины в белых туниках с золотыми кольцами на смуглых руках улыбаются и бросают карфагенянам цветы.

Ганнон поймал розу и укрепил её в складках одежды. Гул приветствий вспыхнул с новой силой.

Ганнон в сопровождении кормчих направлялся к суффету Гадеса. Впереди шагал Гискон. Ему поручено было нести жезл суффета Карфагена. Мальчик горд этим поручением и с радостью ловит любопытные взгляды гадесцев, обращённые на него.

От встречи с суффетом Гадеса Ганнон ждёт многого. Ему нужно пополнить запасы провизии, починить корабли, закупить товары для торговли с чернокожими туземцами тех земель, куда лежит их путь. Во всём этом должен помочь суффет.

У двухэтажного дома, к которому примыкал большой фруктовый сад, стояли стражи. Увидев Ганнона и его свиту, они вытянули вперёд правую руку со щитом. Щиты образовали ровную блестящую линию.

В дверях показался небольшого роста пожилой человек с острой седоватой бородкой. Его карие глаза смотрели умно и благожелательно. Это суффет Гадеса Хирам.

Гискон, как ему было сказано, протянул суффету жезл, после чего карфагенян пригласили в дом.

Хирам заключил Ганнона в дружеские объятия:

— Я помню твоего дядю Гимилькона. Он останавливался у меня на пути к Эстременидам.[42]

Суффет пригласил гостей к столу. Ганнона усадили на почётное сиденье с деревянной резной спинкой и мраморными подлокотниками.

За длинным столом, установленным серебряными подносами с дичью, высокими амфорами из красноватой сагунтийской глины, беседа затянулась до огней.

Отливая небольшими глотками терпкое вино, Ганнон рассказал суффету о своих планах. Хирам слушал с выражением сочувствия и интереса. Когда Ганнон закончил свой рассказ, Хирам заговорил:

— Мой город отделён от Карфагена многими днями пути, но я знал о твоих неудачах и успехах и мысленно был на твоей стороне. Ты задумал дело, достойное наших предков. Я горжусь тем, что Гадес лежит на твоём пути.

Речь зашла о стране Запан. Хозяин дома восторженно поведал о её богатствах.

— Чего только здесь нет! Река Таг несёт в своих водах золото. Его добывают, промывая песок. В горах близ реки Бетис[43] много серебра. Там поят скот из серебряных пифосов. Близ Сагунта копают лёгкую глину. Из неё делают кирпичи, плавающие в воде. В горах на севере и на юге — прекрасные пастбища. Даже в Италии нет такого тучного скота, как у нас. Своими плодами, зерном, мясом страна Запан может прокормить всех голодных людей Карфагена. Однако хорошо, что вы хотите основать колонии на побережье Ливии, а не здесь, — закончил свой рассказ суффет.

— Почему? — удивился Малх.

— Туземцы свободолюбивы и воинственны. Они бы уничтожили и Гадес, если бы имели корабли. Они не пустят вас на свои земли. Их легче истребить, чем поработить. Попадая в плен, они убивают себя сами.

— Я знал об этом, — сказал Ганнон, — поэтому и решил вывести колонии на берег Ливии. Там, за финикийским городом Ликсом, как я слышал, лежат свободные земли. Я надеюсь, что ликситы будут ко мне так же благосклонны, как и ты.

— В этом я не сомневаюсь, — заверил Хирам, — но советую, минуя Ликс, сразу направиться к большой равнине близ мыса Солнца и высадить там первых колонистов. Оттуда плыви на север, к Ликсу, основывая на пути города.

Это был весьма разумный совет. Он давал возможность выиграть время и отправить освободившиеся корабли обратно в Карфаген.

«Это мне позволит, — размышлял Ганнон, — на одном-двух кораблях, не рискуя всем флотом, направиться на юг».

— Но хватит ли нам наших запасов, если мы не будем заходить в Ликс? — спросил Ганнон суффета Гадеса.

— Я прикажу заколоть для тебя и людей твоих скота столько, сколько тебе потребуется. Я дам тебе живых овец столько, сколько сможешь ты увезти.

Ганнон крепко обнял Хирама.

Суффет провожал гостей до самой гавани. Город, освещенный луной, лежал как чеканное серебряное блюдо. На белые дома ложились тёмно-синие тени. Всё вокруг точно вымерло. Двери заперты. На улицах ни души. Только на перекрёстке им встретилась тележка, нагружённая кирпичом. Её толкали полуголые рабы. Невольники остановились и прижались к стене, чтобы дать пройти суффету и его гостям.

Неподалёку от гавани Хирам подвёл карфагенян к квадратному деревянному срубу. Наклонившись над ним, моряки смотрели в глубину колодца, где в чёрной, как дёготь, воде плавал серебристый ломоть месяца.

— Как ты думаешь, — обратился Хирам к Малху, — сейчас прилив или отлив?

— Надо побывать на берегу, — отвечал старый моряк.

Хирам рассмеялся:

— Ты думаешь?

Наклонившись над колодцем, суффет сказал:

— Сейчас прилив.

Прощаясь, Хирам поведал гостям, что во время прилива вода в колодце убывает, а во время отлива прибывает. Ганнон пожалел, что Мидаклит остался на корабле. Его бы, наверное, заинтересовал этот колодец.

Бог Мелькарт уже облачился в свои пурпурные одежды и показался на горизонте во всём своём царственном блеске. Уходящее к самому горизонту море походило на лист меди, расплющенный молотом. Захватив плащ, Ганнон вышел на палубу. Матросы и колонисты спали в самых разнообразных позах, обвеваемые нежным дыханием утреннего ветерка. Малх сидел у будки кормчего, поклёвывая носом. Услышав шаги, он встрепенулся и приветствовал суффета. Ганнон разбудил Мидаклита и сладко дремавшего рядом с ним Гискона.

— Друзья, пойдёмте осмотрим город! — предложил он.

— А что там смотреть? — возразил Малх, накидывая плащ на свои загорелые плечи. — Гавань и отсюда видна, а улицы — что в них толку!

— В чужом городе, — заметил Мидаклит, — путник должен побывать в двух местах: на базаре и кладбище. Базар — это живое лицо города, а в жилище мёртвых можно узнать его прошлое.

— Тогда на базар! — торопил Ганнон друзей. — Оставим в покое мёртвых.

У базарной площади воздух как будто стал гуще и тяжелее. Тысячи разнообразных запахов поднимались над землёй и медленно расплывались вокруг. Аромат ливийских смол перемешивался со сладковатыми испарениями гниющих отбросов, благоухание пряностей не могло побороть чад переносных жаровень с кипящим маслом. Вся эта густая смесь колыхалась над огромной площадью, переполненной людьми, разными по языку и цвету кожи.

На первый взгляд могло показаться, что все эти люди топчутся на одном месте, исполняя какой-то диковинный танец. Крики торговцев, зазывающих покупателей, мычание, ржание, блеяние, рёв, скрип, свист бичей, стоны — всё это было шумной музыкой, которая сопровождала эту пляску.

Прямо на земле рядами стояли пёстро раскрашенные деревянные чаши. С возков на колёсах без спиц торговали фруктами. Какие-то низкорослые смуглые люди в широкополых соломенных шляпах продавали бесхвостых коренастых обезьянок с толстыми и короткими лапами. С любопытством наблюдал Гискон за ужимками забавных зверьков. Был поражён их удивительным сходством с человеком и Мидаклит. Ладони обезьян розовые, как у младенцев, а мордочки изборождены морщинами, как у дряхлых старцев. А как подвижны и выразительны обезьяньи физиономии!

— А это что такое? — спрашивает Гискон, опускаясь на корточки перед клеткой с рыжим зверьком.

У зверька длинное гибкое тело и короткая шея с узкой головкой.

— Это египетский зверёк,[44] — произносит Мидаклит неуверенно.

— Вот ты и ошибся, чужеземец, — молвил торговец раздражённо (ему было досадно, что его животное приняли за какую-то кошку). — Перед тобой иберийский хорёк — гроза мышей и кроликов, страж наших посевов!