Ганнон уже не раз слышал эти строки, но лишь теперь он осознал их пророческую силу. Как мог поэт, никогда не бывавший здесь, дать такое проникновенное описание природы острова атлантов? Откуда он слышал о Радаманте?

К полудню путники вступили в сосновый лес. Пахло хвоей и смолой.

— Смотри, какие длинные иглы у этих сосен! — восторгался эллин. — Здесь всё не так, как у нас в Элладе. А птички с красной спинкой и жёлтым брюшком! Видел ли ты нечто подобное?

Солнце уже клонилось к западу, когда путники остановились у огромного дерева. Толщиной своего ствола оно не уступало исполинскому дереву Страны Высоких Трав, но было выше его. Ствол его был совершенно гладкий, без всяких ветвей, и только на самой его макушке ветви образовали густой пучок наподобие вычурной причёски карфагенской модницы или букета цветов. В сероватой коре дерева были пробуравлены отверстия, из которых вытекали алые капли. Трава у подножия дерева была красной.

— Пурпурное дерево! — воскликнул грек.

Мидаклит вытащил нож и стал ковырять им кору.

— Не хочешь ли ты и здесь начертать моё имя? — пошутил Ганнон. Но сразу по его лицу пробежала тень. Ведь в Стране Высоких Трав их было четверо. Нет Малха и Бокха…

Эллин не успел ответить. Послышался какой-то гул, переходящий в грохот. Казалось, дребезжа, катились с горы колесницы. Ведь Радамант назвал гору со снежной вершиной Колесницей богов. Раньше это название казалось Мидаклиту странным, а теперь… Мидаклит ещё в детстве испытал землетрясение в своём родном Милете. Ему вспомнились развороченные мостовые, развалины, мечущиеся люди…

— Бежим! — крикнул эллин. — Здесь оставаться опасно!

Что было сил они побежали к морю. Сзади гремело, с треском валились деревья. Катились обломки скал. И вдруг всё стихло. Только волны поднимались так высоко, что, казалось, вот-вот они поглотят остров.

— Вот чего боялась собака! — промолвил Ганнон, опускаясь на траву. — Природа наделила это животное удивительным чутьём!

Эллин тяжело дышал. Приложив ухо к земле, он прислушивался к доносившимся из земных глубин ударам. Казалось, там, внизу, кузнецы бьют молотами по наковальням.

На лице Мидаклита появилось выражение тревоги.

— Эта гора, — сказал он, — напоминает мне сицилийскую Этну.[80] На голове её снег, а в груди огонь.

Прошла ещё неделя. Матросы были заняты тем, что ловили рыбу и сушили её на солнце. Сушёная рыба должна была в пути заменить морякам мясо.

С ужасом смотрели потомки атлантов, как матросы вытаскивали на берег тяжёлые сети и потрошили рыбу, перед тем как её разложить для сушки. Ганнона это уже перестало удивлять, но Адгарбал возмущённо размахивал руками:

— Я могу понять египтян и иудеев, готовых лучше умереть, чем съесть кусочек свинины. Но что может быть чище рыбы!

Мидаклит совсем редко появлялся на гауле. Он проводил все дни у Радаманта, слушая предания о древних городах Атлантиды, о её поэтах и мудрецах. Рассказы Радаманта во многом совпадали с тем, что Мидаклит уже знал из свитка Солона, но то, что там ему казалось красивой сказкой, здесь выступало во всём могуществе достоверности.

На этот раз Мидаклит был особенно возбуждён. Усадив Ганнона на чистый прибрежный песок, он стал чертить пальцем какие-то знаки.

— На каком языке я пишу? — спрашивал он, загадочно улыбаясь.

Ганнон пожал плечами:

— Откуда мне знать?

— Я пишу по-эллински! — воскликнул Мидаклит. — По-эллински, — повторил он, быстро начертив ещё какой-то значок. — Пятьдесят лет я прожил на свете, прочёл тысячи свитков, беседовал с ученнейшими людьми, но даже не слышал, что у эллинов до Гомера было своё письмо. И где я узнал об этом? На острове, затерянном в океане!

— Тебе это сказал Радамант?

— Да. Сегодня он был как-то особенно печален. Когда мы с ним остались одни, он достал ту костяную табличку, которая была в щите, и протянул её мне обратно, горько усмехнувшись: «Блаженные острова». Так я узнал, что написано на табличке. Жрец очень удивился, что эти письмена мне непонятны. Откуда ему было знать, что теперь у нас другая грамота, заимствованная у твоих предков. «Всё равно, — молвил он, — каким путём вам досталась эта табличка. Сокровища будут принадлежать вам».

— Сокровища? О чём ты говоришь, учитель?

— Ты разве забыл, как он нам рассказывал о моряках, оставивших на острове свои сокровища?

— Так это правда?

— Истинная правда, как и то, что у ахейцев была своя грамота. А ведь это ценнее всех сокровищ!

— А не видел ли ты Томис? — спросил Ганнон.

— Видел! Но она меня избегает. Не пойму, чем мы обидели эту девушку.

— Смотри, — воскликнул Ганнон, — идёт Радамант!

— Ты хочешь сказать — бежит.

Действительно, жрец бежал. И это было совсем на него не похоже.

Встревоженно переглянувшись, Ганнон и Мидаклит двинулись навстречу жрецу.

— Я вас искал повсюду! — Радамант был очень взволнован. — Вы должны немедленно покинуть нашу землю! — И он показал на гору.

Над вершиной её клубилось белое облако, и гора удивительно напоминала голову жителя пустыни в белом капюшоне.

— Беда идёт оттуда! Страшная беда! С вершины вот-вот польётся огонь. Скоро займутся леса и остров наполнится едким дымом. Вам здесь оставаться нельзя.

— А ты и твоя дочь? — в тревоге спросил Мидаклит. — На корабле и для вас найдётся место!

— Мой народ не уместится на твоём корабле! — отвечал Радамант. — А я не оставлю мой народ в беде!

Жрец сделал карфагенянам знак, чтобы они следовали за ним.

Одно из круглых отверстий в скале было расположена выше, чем другие. К нему вела лестница со стёршимися от времени ступенями. Мидаклит бывал здесь уже не раз. Но Ганнона, не знавшего, куда его ведут, не покидало чувство беспокойства.

На верхней ступени Радамант снял плетёные сандалии. Ганнон и Мидаклит последовали его примеру и, нагнувшись, чтобы не задеть головой нависший камень, шагнули вслед за жрецом. Они очутились в храме.

Пещеру освещали прикреплённые к стене бронзовые светильники. Стены её были гладкие, а пол неровный, с протоптанными на нём дорожками. Одна из них вела к мраморному жертвеннику, сделанному в виде огромной чаши с высокими загнутыми краями. В нише, вырубленной у подножия жертвенника, лежали докрасна раскалённые угли, мерцавшие, как глаза каких-то сказочных чудовищ.

Радамант зажёг факел и высоко поднял его. Красное пламя закачалось над головой жреца. Отблески этого пламени пробежали по белому мрамору жертвенника. Ганнон не удержался и заглянул через край чаши внутрь алтаря. На его дне копошились, сцепившись в клубок, змеи. Свет факела отражался на их чешуе и неподвижных жёлтых глазах. Встревоженные светом, они раскрывали свои рты и высовывали длинные языки.

Ганнон содрогнулся. «Змеи в храме! Это для них пылает священное пламя. Для них совершаются жертвоприношения. Но что это за жертвы? У алтаря не белеют кости животных».

Радамант приблизился к двери, обитой позеленевшими бронзовыми листами. «Откуда здесь металл?» — подумал Ганнон.

Жрец нажал на какой-то рычаг, и дверь медленно открылась. Ганнона обдало затхлостью.

Они оказались в небольшом помещении. Его можно было принять за кладовую храма. На полу свалены в кучи какие-то предметы.

— Вот они, сокровища людей с палками из красной меди! — прозвучал голос Радаманта. — Теперь эти сокровища принадлежат вам!

Издав радостное восклицание, Мидаклит бросился в угол пещеры. И вот он держит в руках продолговатый щит. На нём изображён корабль с распущенными парусами. На палубе — фигурки людей в высоких головных уборах, на носу — богиня со змеями в руках.

Ганнон смотрел на Радаманта. Жрец стоял, опустив голову и закрыв лицо руками. Во всём его облике были скорбь и отчаяние. Внезапно он протянул руку к щиту и взял его у Мидаклита. Затем он перевернул щит. Видимо, что-то в рисунке на щите было ему неприятно.