Сегодня Совет Тридцати решает судьбу Ганнона. Впрочем, судьба его уже решена, но не здесь. Сразу же после прибытия Ганнона великий жрец Магарбал позвал к себе суффета Миркана. Кипя злобой, жрец требовал, чтобы мореход немедленно был заключён в Дом Стражи. Миркану стоило немалого труда уговорить Магарбала отказаться от этого замысла. «Так мы возбудим чернь против нас, — предостерегал Миркан. — Я потребую у нечестивца отчёта в Совете, и если он через месяц не вернёт сделанных республикой затрат, он всё равно окажется в Доме Стражи». Раскрылись двери. Шум умолк. Все взгляды обращены к Ганнону. Голова его высоко поднята. Нет, он не изменился, этот дерзкий и непокорный отпрыск Магонидов. Он держится так, словно не чувствует за собой никакой вины, словно пришёл сюда победителем.

Ганнон остановился против Миркана. В правой руке его свиток, в левой — какой-то свёрток.

Злобно взглянув на Ганнона, Миркан произнёс:

— Совет ждёт твоего отчёта!

Положив на пол свой свёрток, Ганнон развернул папирус и начал медленно его читать. Изредка он поднимал голову, чтобы увидеть, какое впечатление производят его слова. Раби слушали внимательно, но лица их были непроницаемы. Но вот Ганнон кончил читать и выпрямился, как воин перед лицом врага.

— Есть ли вопросы у раби? — раздался голос, напоминающий бой треснувшего колокола, то был голос Миркана.

— Есть! — послышалось откуда-то сзади.

Это Габибаал. Тогда он поддержал Ганнона, предлагая вычерпать чернь со дна города. Что же скажет он теперь?

— Да, у меня есть вопрос: много ли сицилийского вина сегодня выпил Ганнон? Или, может быть, он привёз вино с берегов океана, от которого он совсем обезумел?

В зале послышались выкрики:

— Молодец, Габибаал! Довольно нас обманывать! Пусть Магонид вернёт золото!

Ганнон стиснул зубы. Как ему хотелось плюнуть в лицо этим тупицам, думающим только о золоте!

Сдерживая себя, Ганнон отвечал:

— Вот уже год, как у меня во рту не было ни капли вина. А порой мне не хватало и воды. Да, я обещал вам золото. Я бы мог засыпать золотым песком весь пол этого зала, этот стол рухнул бы под тяжестью сокровищ Атлантиды, но мой корабль поглотило море.

— Мы уже сыты твоими баснями, Ганнон! — воскликнул Миркан. — Чем ты можешь подтвердить, что всё сказанное тобою правда?

Ганнон опустил голову.

— У меня нет корабля, нет моих друзей, вместе со мной побывавших там, где ещё не был никто из смертных. У меня осталось лишь вот это. — И Ганнон развернул свёрток. — Члены Совета, — продолжал он, — могут убедиться в существовании лесных людей.

Ганнон протянул шкуру Миркану, но тот брезгливо её оттолкнул.

— Это и есть сокровища, которые ты обещал Совету? — Лицо Миркана вспыхнуло от гнева. — Шкура какого-то мерзкого животного! Не ею ли ты хочешь расплатиться за потерю «Сына бури» и «Ока Мелькарта»?

Раздались выкрики: «Правильно!», «Пусть он расплатится!» И вдруг их заглушил звонкий голос:

— Стойте! Знаете ли вы, кого судите? — Это говорил совсем юный раби.

«Юноша здесь, в Совете? — Ганнон знал, что только большие заслуги отца могли позволить человеку такого возраста занимать почётное место в Совете. — К какому же роду принадлежит этот юноша? Почему лицо его кажется мне знакомым?»

— Знаете ли вы, кого судите? — повторил юноша. — Человека, чьим именем будет гордиться Карфаген, пока стоят его каменные стены, человека, который сделал большим мир. Что нам было известно о западном береге Ливии до Ганнона? Для нас он кончался Ликсом. Ганнон проник туда, куда не знают пути птицы. Он передвинул Столбы Мелькарта к мысу Солнца. Он видел ночи, полные неведомых звёзд, и светящееся море. Смерть преследовала его на воде и на суше. Никто не мог поспешить ему на помощь. Он основал новые колонии. Разве это не дороже золота, которого требует ваша жадность?..

Голос молодого раби потонул в гуле враждебных выкриков:

— Долой! Молчи, Шеломбал!

Ганнон вздрогнул. Так это Шеломбал! Брат Синты!

Особенно неистовствовал Миркан. Лицо его побагровело, как стручок перца под солнечными лучами. Он протягивал костлявые руки к сыну, как бы желая его задушить. А Шеломбал стоял, гордо выпрямившись, словно радуясь буре, которую он вызвал.

Ганнон с восхищением и благодарностью смотрел на него. Этот юноша вернул ему веру в людей. Даже здесь нашёлся человек, сердце которого открыто для правды. И это сын Миркана! Какое бы решение ни принял Совет, всё равно справедливость пробьёт себе дорогу. Время отделит правду от лжи, как огонь отделяет серебро от олова, как ветер отделяет зерно от плевел.

Внезапно в зале наступила тишина. Взгляды всех устремились к Миркану.

— Велика вина Ганнона перед республикой, — начал Миркан. — За подобные преступления других мы сразу приговаривали к распятию на кресте. Но, чтя память Гамилькара, я лишь предлагаю, чтобы Ганнон в месячный срок вернул в казну взятые им деньги. В противном случае с ним поступят по законам республики…

Шумные возгласы одобрения покрыли последние слова суффета.

Медленно покинул Ганнон зал Совета. Площадь перед зданием Совета, лишь час назад пустовавшая, теперь была запружена народом. Бедняки Карфагена узнали, что люди, которых Ганнон повёз за Столбы, счастливы. Теперь они пришли просить Ганнона отвезти их туда же. Весть, что Совет Тридцати осудил их любимца, уже разнеслась по площади. В толпе поднялся ропот, перешедший в дикий гул. Тысячекратные крики подобно грому разносились по площади. Откуда-то появились стражи. Они шли на толпу, выставив острия копий.

Огромная толпа, как море в час отлива, медленно, с глухим шумом откатывалась на соседние улицы. На опустевшей площади остался лишь один пророк Эшмуин, которого стражники не решились тронуть. Простирая вперёд руку, сухую и узловатую, как ветвь смоковницы, пророк кричал:

— И свернутся небеса, как свиток папируса! Звёзды упадут, как увядший лист! Земля обветшает, как одежда! Переполнилась чаша гнева! Горе тебе, Карфаген!

В «Серебряном якоре», как и пять лет назад, было людно. Моряки сидели за амфорой вина и рассказывали друг другу о своих странствиях и приключениях. Каждый, кто вздумал бы пойти по стопам Гомера, мог записать здесь не одну Одиссею. Но все эти трогательные и жуткие истории, приправленные изрядной толикой вымысла, не могли отвлечь Ганнона от дум и воспоминаний. Пережитое им было страшнее всего, что может создать праздное воображение или разгорячённая вином память. Изредка Ганнон ловил взгляды незнакомых ему людей. В них не было недоброжелательства. С жалостью и сочувствием смотрели моряки на человека, сумевшего когда-то зажечь весь город огнём своей мечты и лишившегося теперь всех своих богатств и почестей. Другой на месте Ганнона мог удовлетвориться этим молчаливым одобрением и найти в нём успокоение. Но Ганнону, вопреки всему происшедшему, казалось, что главное плавание его жизни ещё впереди.

Через открытые двери таверны доносился плеск волн, крики, грохот сбрасываемых на землю ящиков. И вдруг эти звуки заглушил колокольный звон. Дозорные извещали о прибытии корабля.

Встречать входящие в гавань корабли с недавних пор стало привычкой Ганнона. Заслышав удары колокола, он шёл к причалам. Стоя в стороне, он молча смотрел, как корабль приставал к берегу, как спускали доски, как по ним сходили моряки. По запаху и другим знакомым ему приметам Ганнон определял, откуда пришёл корабль. Гаулы из Египта и страны Ханаан пахли нардом.[102] Триеры из Италии приносили в гавань удушливую вонь овчинных шкур и запахи сосновой смолы. Сицилийские корабли пахли серой и рыбой. Кипрские суда источали аромат кипариса, которым стелют пол, и кедра, которым покрывают стены.