– Мне там работу предложили, – с гордостью ответил он.

– И чем заниматься будешь?

– Э… ценными бумагами.

– А я танцовщицей была, – сказала старуха и, фальшиво напевая себе под нос, проделала несколько неуклюжих па. Потом вдруг зашаталась, как волчок, у которого кончился завод, и наконец остановилась лицом к Ричарду. – Дай мне руку, я тебе погадаю, – предложила она.

Он послушался.

Взяв его руку в свою старушечью, она прищурилась и поморгала, как сова, которая, проглотив мышь, только сейчас понимает, что желудок не желает ее переваривать.

– Тебе предстоит долгий путь… – сказала она озадаченно.

– В Лондон, – поправил Ричард.

– Не просто в Лондон… – Она помолчала. – Не в тот Лондон, который я знаю.

Заморосил дождик.

– Извини, – сказала старуха. – Все начнется с дверей.

– С дверей?

Она кивнула. Капли западали гуще, застучали по крышам и по асфальту на мостовой.

– На твоем месте я бы остерегалась дверей.

Ричард нетвердо поднялся на ноги и тут же пошатнулся.

– Ладно, – сказал он, не зная, как, собственно, относиться к информации такого свойства. – Спасибо, обязательно.

Дверь распахнулась, и на улицу выплеснулись шум и свет.

– Ричард? С тобой все в порядке?

– Ага, все отлично. Через минуту вернусь.

Но старая дама уже брела прочь по улице под проливным дождем, верхняя шаль на ней намокла и обвисла. Ричарду захотелось для нее что-нибудь сделать, вот только он уже не мог предложить денег.

– Подождите! – окликнул он и поспешил за ней следом по узкой улочке, а холодные струйки стекали у него по лицу, капали с волос за воротник.

На ходу он завозился с зонтиком, пытаясь отыскать кнопку, которой тот открывался. Наконец раздался щелчок, и складки развернулись в гигантскую карту лондонского метро, где каждая линия была прорисована другим цветом, каждая станция помечена кружком с названием.

С благодарностью взяв зонт, старуха улыбнулась.

– У тебя доброе сердце. Иногда этого достаточно, чтобы уберечь тебя от беды, куда бы ты ни пошел. – Потом она покачала головой. – Но, как правило, не уберегает.

Налетел ветер, грозя вырвать у нее зонт или вывернуть его наизнанку, и она покрепче вцепилась в ручку, сжав ее обеими руками. И ушла в дождь и ночь, сгибаясь почти вдвое, лишь бы уберечься от яростных струй, – белый купол, испещренный названиями станций: «Эрлз-Корт», «Марбл-Арч», «Блэкфрайерз», «Уайт-Сити», «Виктория», «Энджел», «Оксфорд-Серкус»…

Ричард поймал себя на том, что тяжеловесно и пьяно размышляет, а действительно ли на «Серкус» есть цирк: настоящий цирк с клоунами, красавицами и дикими зверями…

Дверь паба распахнулась, и изнутри ударила звуковая волна, точно уровень громкости вывернули на максимум.

– Вот ты где, прохиндей. Это же твоя отвальная, Ричард! Все веселье пропустишь!

Он вернулся в паб, позывы к тошноте потерялись за странностью происходящего.

– Ты похож на утопшую крысу, – сказал кто-то.

– Ты же никогда утопшей крысы не видел, – возразил Ричард.

Кто-то другой протянул ему двойной виски.

– Хлебни-ка этого. Это тебя согреет. Настоящего скотча в Лондоне тебе не найти, знаешь ли.

– Да нет, конечно, найду, – вздохнул Ричард, вода с волос капала ему в стакан. – В Лондоне все что угодно есть.

Он опрокинул скотч, потом кто-то поставил ему еще один, а потом все поплыло и распалось на отдельные фрагменты; после он помнил только ощущение того, что оставляет нечто маленькое и разумное, в чем есть логика и смысл, ради чего-то огромного и древнего, в чем сам черт ногу сломит… А еще помнил, как в предрассветные часы безостановочно блюет в водосток, по которому бежит дождевая вода. А еще – как за стену дождя от него уходит белый силуэт, испещренный странного цвета символами, точно большой белый жук уползает в ночь.

На следующее утро Ричард сел в поезд, который через шесть часов привезет его к странным готическим шпилям и аркам лондонского вокзала Сент-Панкрас. Мама дала ему на дорогу небольшой пирог с грецкими орехами, который испекла специально для этого путешествия, и термос с чаем. В Лондон Ричард Мейхью поехал, чувствуя себя прескверно.

Утро. Середина шестнадцатого столетия. В Тоскане идет дождь, холодный мерзкий дождичек, от которого весь мир становится серым.

Над маленьким монастырем на вершине холма повисло, пачкая утреннее небо, облако грязного дыма.

На холме, глядя, как занимаются строения, сидели двое.

– Преславное, однако, будет возгорание, мистер Вандермар, – сказал тот, что был пониже ростом, махнув сальной рукой на дым, – когда наконец возгорится. Однако строгая приверженность истине побудила бы меня сознаться в сомнениях, сможет ли по достоинству и в полной мере оценить его кто-либо из обитателей.

– Вы хотите сказать, мистер Круп, потому что они мертвы? – спросил его спутник. Он поглощал что-то, что, возможно, некогда было щенком: отрезал ножом куски от трупика и острием пихал в рот.

– Потому, как вы мудро заметили, мой мозговитый друг, что они мертвы.

Есть четыре простых признака, по которым человек наблюдательный может отличить мистера Крупа от мистера Вандермара. Во-первых, стоя мистер Вандермар на две с половиной головы возвышается над мистером Крупом. Во-вторых, глаза у мистера Крупа блекло-васильковые, а у мистера Вандермара – карие. В-третьих, мистер Вандермар изготовил себе кольца из черепов четырех крупных воронов, которые носит на правой руке, а у мистера Крупа никаких видимых украшений нет. В-четвертых, мистер Круп любит слова, а мистер Вандермар вечно голоден. Иными словами, они ничуть друг на друга не похожи.

Хлопнуло, взревело и взметнулось над стенами пламя – монастырь наконец-то возгорелся.

– Мозги я люблю, – согласился мистер Вандермар. – Особенно из костей высасывать.

Со стороны монастыря донесся крик, с грохотом обрушилась крыша.

– Надо же, один был жив, – удивился мистер Круп.

– Уже нет. – Мистер Вандермар затолкал в рот еще кусок сырого щенка. Свой ленч он нашел дохлым в канаве, когда они уже уходили из монастыря. Шестнадцатый век был ему по душе. – Куда теперь? – спросил он.

Мистер Круп усмехнулся – зубы у него были как катаклизм на старом кладбище.

– На четыреста лет вперед, – сказал он. – В Под-Лондон.

Мистер Вандермар переварил ответ компаньона вкупе с селезенкой щенка.

– Людей убивать?

– О да! – отозвался мистер Круп. – Это я могу вам с уверенностью гарантировать.

Она пряталась уже четыре дня. Четыре дня бездумного, сломя голову, бегства по переходам и туннелям. Она была голодна, устала так, как, кажется, вообще не способно устать тело, и каждую следующую дверь открывать становилось все труднее и труднее. На пятый день она нашла убежище в крохотном каменном закутке под землей, где, свернувшись калачиком, взмолилась ко всем силам охранить ее тут, дать передышку, и наконец уснула.

Мистер Круп нанял Росса на последней Передвижной Ярмарке, которая проходила в Вестминстерском аббатстве.

– Считайте его канарейкой, – сказал он мистеру Вандермару.

– Что, петь будет? – спросил означенный господин.

– Сомневаюсь. Искренне и от всего сердца сомневаюсь. – Мистер Круп расчесал пятерней обвислые оранжево-рыжие волосы. – Нет, мой чудесный друг, я рассматриваю его в переносном смысле, как своего рода птицу, которых раньше брали с собой, спускаясь в шахту.

Мистер Вандермар кивнул: до него медленно дошло. Да, канарейка.

Иных сходных с канарейкой черт у мистера Росса не было. Он был огромным, почти одного роста с мистером Вандермаром, крайне неопрятным и совершенно лишенным волос, будь то на голове, на лице или на теле. А еще он очень мало говорил, хотя не преминул упомянуть каждому нанимателю в отдельности, что убивать любит и хорошо это умеет. Последнее господ Крупа и Вандермара позабавило, как повеселило бы Чингисхана бахвальство юного монгола, только что впервые разграбившего селение или спалившего юрту. Он был канарейкой, приманкой и так этого и не узнал. Тем не менее одетый в грязную футболку и джинсы с коростой грязи мистер Росс пошел первым, а облаченные в элегантные черные костюмы господа Круп и Вандермар шагали следом.