Черт его знает, почему меня вдруг потянуло на старинные речитативы, но эти возвышенные слова вполне вписались в общую канву действия. В тишине горницы стало слышно, как у кого-то из зрительниц дробно застучали зубы.

– Приблизься, женщина, и я тебе открою все, что свершила ты, и над тобой свершится!

– Я ничего, – начала говорить купчиха, но не докончила и мягко опустилась на пол.

Мне показалось, что я немного переборщил с эффектами, но что-либо менять было поздно.

– Что вы стоите как пни, поднимите хозяйку и положите на лавку, – сказал я нормальным голосом онемевшей троице.

Команду они выполнить смогли и отнесли Веру на лавку.

– Теперь принесите воды! Быстро!

Пока женщины, толкаясь и мешая друг другу, бегали за водой, я проверил у купчихи пульс.

С ней пока все было в порядке, случился обычный обморок. Когда принесли воду, я обрызгал ей лицо, и только она открыла глаза, дал выпить несколько глотков.

– Где я? – спросила женщина, глядя на меня туманными глазами.

– У себя дома, – ответил я, – сейчас тебе станет легче.

– Ты кто? – опять спросила она, с трудом фокусируя взгляд на моем лице.

Честно говоря, мне стало ее жалко, как обычно делается жалко палачей, переходящих в разряд жертв. Теперь, когда Вере предстояло держать ответ за совершенные преступления, эта миловидная, молодая женщина вполне могла вызвать сочувствие. Однако не для того я затевал хлопотное предприятие, чтобы оставить его незавершенным.

– Ты меня знаешь, – нормальным голосом напомнил я, – я приходил тебе гадать. Теперь ты меня узнала?

– Узнала, – подтвердила она, потом добавила безжизненным голосом, – что тебе от меня нужно?

– Мне? Ничего. Ты меня звала, я пришел, только и всего. Тебе на что гадать, на прошлое или на будущее?

– Отпусти ты меня, где Ваня? – прошептала купчиха, с нескрываемым страхом глядя на мой языческий наряд.

– Хорошо, – легко согласился я, – только сначала расскажи, куда пропала твоя крестница.

– Какая крестница? – попыталась она отойти от вопроса. – У меня нет никакой крестницы!

– Сейчас, и правда, нет, но была Прасковья, которую ты убила!

– Я никого не убивала...

– Что значит, не убивала, а кого тогда похоронили вместо Прасковьи?

– Сироту, бродяжку, она сама померла, ее никто не убивал! – с отчаяньем воскликнула Вера.

– А где же тогда Прасковья? – громко, так, чтобы наш разговор отчетливо слышали прячущиеся свидетели, спросил я.

– Она жива и здорова, просто уехала, – уже не в силах придумывать связные аргументы, каким-то обреченным голосом ответила вдова.

– Куда она уехала? – не сдавался я.

– Я не знаю, это Ваня ее отослал, с него и спрос!

– А он мне сказал, что это ты ее продала за один золотой дукат. Так кому из вас верить?

– Ваня сказал? Иван Никанорович? – переспросила она.

– Именно он. Так будешь облегчать душу или забрать тебя в ад нераскаявшейся?

Конечно, я нагло блефовал и кощунственно приписывал себя чужие божественные полномочия, но когда идет большая пьянка, кто будет жалеть последний огурец!

Однако в отличие от своего возлюбленного женщина проявила большее присутствие духа и сознаваться не собиралась:

– Ничего я о Прасковье не знаю, может, она померла, а может, с полюбовником сбежала! – громко сказала она. Я испугался, что сейчас из под стола выскочит сама покойница и вцепится в волосы крестной матери.

– Все сидят на своих местах, и никто не высовывается! – грозно предупредил я.

Купчиха не поняла, к чему это сказано, но интонации испугалась, и на всякий случай прикрыло лицо рукой:

– Не бей, я все сам скажу!

– Говори, кому вы продали Прасковью?! – опять громко, в расчете на скрытую публику, спросил я.

– Дьяку Ерастову, он обещал на ней жениться, – быстро ответила она.

То, что в этом деле, наконец, прозвучала хоть одна настоящая фамилия, было для меня большой удачей. Дьяков в Москве было не так уж много, и найти нужного не составит никакого труда.

– Сколько вы за нее получили?

– Ты же сам знаешь, один червонец.

– Какое имущество ты со своим полюбовником украла у сироты? – задал я следующий вопрос.

– Ничего мы не крали, у нее и полушки не было, я ее держала из одной только милости! – опять пошла в несознанку купчиха.

– Этот терем принадлежит ей?

– Какой еще терем, говорю же, ничего у нее не было, все тут мое!

Когда дело коснулось денег и имущества, Вера проявила настоящее мужество.

– А мне Иван Никанорович сознался, что вы украли у сироты две лавки, красного товара на пятьсот рублей, рухляди семь шуб куньих, да две медвежьих, да салопов женских... – начал я перечислять то, что запомнил из «признательных показаний» управляющего.

До конца огласить перечень мне не удалось. По мере того, как я называл похищенные ценности и имущество, женщина менялась на глазах. Ее мягкое лицо становилось жестким, резче обозначились скулы, а глаза, раньше затуманенные страхом, теперь сверкали неподдельным гневом и ненавистью.

– Врет, все он врет и наговаривает, ничего не отдам, все мое!

Куда теперь девалось и полуобморочное состояние, и страх перед сверхъестественными силами, на глазах прямо из праха восставала могучая воительница, готовая отдать жизнь и отправиться в ад за обладание чужой собственностью. Вера вскочила с лавки, на которой лежала, уперла руку в бок и нагло выпятила грудь.

На такое упорство бездетной вдовы я не рассчитывал. Думал, что Веру больше расстроит разоблачение в продаже в рабство сиротки-крестницы. Пришлось на ходу перестраивать все действие. Для того, чтобы Прасковья могла претендовать на свою часть слитых в одно состояний, нужно было однозначное признание нынешней хозяйкой факта присвоения чужого имущества.

– Хорошо, я тебе поверю, – сказал я, вставая во весь рост между столом, под которым пряталась Прасковья и лавкой, на которой сидела крестная, – только пусть все это подтвердит сама покойница.

– Кто, какая еще покойница? – сразу сбавила пафос купчиха. – Ничего не знаю, ничего не брала, все здесь мое!

– Вот и спросим об этом у самой Прасковьи, – спокойно сказал я. – Сейчас вызовем ее дух с того света, и если она подтвердит твои слова, то живи и дальше со своей совестью, а ежели обвинит тебя в татьбе, то гореть тебе веки вечные в геенне огненной!