Иван Николаевич ходил в кожаной куртке, с орденом Ленина на груди, на бритой голове носил кожаный картуз, а в маленькой загорелой руке постоянно держал штабную сумку с медным запором.

Был он уже в годах, но цепкая память его хранила картины далекого детства, бесправного, серого, задавленного нуждой и темнотой. Иван Николаевич помнил пинки, тумаки и зуботычины, которые пришлись на его долю, помнил голод и стужу, помнил, как мечтал о грамоте и как в шестнадцать лет прочел первую книжку, да и то в каторжной царской тюрьме.

И вот теперь, каждый раз глядя на ребят, Иван Николаевич невольно сравнивал свое детство с их детством, свою судьбу с их судьбой, а когда заходил разговор о юных рыбаках, он охотно вступал в беседу.

— Рыбачки?… они еще нас расшевелят, эти рыбачки?. Другой в пятнадцать лет такое знает, чего ты в сорок не нюхал. Это не простой рыбак, это рыбацкая гвардия растет, — говаривал он значительно и тут же спешил рассказать, что колхозники не нахвалятся подмогой, что в самое трудное время, когда народ занят был в полях на уборке, ни одно судно колхозного флота не простояло в море без экипажа, ни один драгоценный день путины не пропал даром…

Но как ни зорко следил Аристархов за маленькими рыбаками, за всеми уследить не мог и он. В море тысячи дорог, на каждой дороге свои повороты. За всем не уследишь, всего не угадаешь…

Осенью, когда в море вернулся народ с полей, а с моря попутными рейсами потянулись к домам возмужавшие, поздоровевшие на веселой морской работе мальчики и девочки, Иван Николаевич еще раз от души порадовался за ребят и решил, что с этим делом у него до весны покончено. Только иногда, вспоминая маленьких рыбаков, он с удовольствием потирал руки, улыбался и никак не ждал бури, которая разразилась над ним внезапно, как все бури на Каспии.

Однажды утром Аристархова вызвали по телефону в областной комитет партии. Вызов был срочный…

Иван Николаевич набросил картуз, прихватил свою сумку и зашагал по размякшим от жары тротуарам, гадая, зачем он так срочно понадобился.

На всякий случай он мысленным взором окинул широкую волжскую дельту от Лебяжьего до Каралата, от Икряного до Чертомбая, окинул море… Нет, и в море и на реке все ладно. Рыба идет хорошо. Народ работает с песнями, с огоньком. Тревожиться нечего…

С этой мыслью он и вошел в кабинет секретаря. Секретарь поднял глаза от какой-то бумажки, рукой показал на стул.

— Садись, товарищ Аристархов, — сказал он, — ссориться будем с тобой. А почему будем ссориться — знаешь?

— Не знаю… — сказал Аристархов. — Нет, не знаю, — твердо повторил он и вытер большим клетчатым платком разом вспотевшую голову.

— Не знаешь? — спросил секретарь и, посмотрев в глаза Аристархову, протянул ему напечатанный на машинке списочек.

Иван Николаевич внимательно прочитал его, покачал головой, прочитал еще раз.

— Да, — сказал он наконец, — недоглядел, нехорошо получилось.

— Пока еще не получилось, — поправил секретарь. — А может получиться действительно нехорошо. Ты займись-ка, Иван Николаевич, сам этим делом. Что уж тут предпринять — тебе виднее, но чтобы к первому числу с этим делом покончить. Договорились?

— Ясно! — сказал Аристархов.

— Ну, действуй, раз ясно. А списочек этот возьми, пригодится.

— Спасибо, — сказал Аристархов и, вчетверо сложив список, бережно убрал его в свою необъятную сумку. Полчаса спустя у себя в кабинете он тяжело опустился на стул и задумался. Посидев так с минуту, он раскрыл свою сумку. Говорили в шутку, что в этой сумке он хранит под замком все рыбацкое горе.

Иван Николаевич достал злополучный список и бережно расправил его ладонями.

У списка этого была своя история.

В конце августа в обком комсомола пришла телеграмма из Зеленги:

Эта телеграмма попала на стол к инструктору обкома комсомола Зое Курбаевой.

В обкоме Зоя работала недавно, а прежде три года была вожатой в Маковской школе.

И вот теперь, прочитав телеграмму, Зоя задумалась. Вспомнилось ей тихое утро в колхозе… Узкая, метров в полтораста, глубокая протока. Люди — кто в поле, кто в море. Пусто в селе. Двумя рядами стоят над водой рыбацкие домики, крытые светлым оцинкованным железом. С утра от жары все ставни закрыты, и кажется — домики спят, крепко зажмурив глаза. У каждого домика садик. Кое-где цветнички, кое-где ветряки, скворечники…

А внизу, у реки, вдоль берега, раскинув цепкие корни, стоят корявые ветлы с зелеными шапками кудрявой листвы. И на каждой ветле, выше роста, рукой не достанешь, болтается серый мохнатый хомут-воротник. Это сухая тина застряла во время разлива. Глянешь — и не верится: неужели так высоко поднималась вода? А теперь-то вон где!

Внизу, под берегом, двоясь в спокойной протоке, стоят смоленые лодки-бударки. Похрюкивая, бредут куда-то тучные свиньи, а на них важно сидят сытые вороны. Где-то далеко-далеко, на тоне, чуть слышно стучит трактор, выбирая урез тяжелого невода…

И вдруг на берегу, на горе, раздается звон колокольчика, и сразу утренняя тишина взрывается сотней задорных голосов. Мальчики и девочки, казахи и русские, шумной, дружной лавиной катятся с горы, обступают Зою со всех сторон, щебечут наперебой:

— Тетя Зоя!.. Зоенька!.. Зоя Павловна!

Тут, в этой веселой, пестрой стайке, и Саржан — скуластый, черноглазый. Смышленый мальчишка, только уж больно упрям и горяч. Чуть что — в кулаки. А Боря — тот и муху не обидит. Вечно он что-нибудь мастерит, вечно о чем-то мечтает. А весной заберется на верфь и стоит целый день — смотрит, как спускают на воду тяжелые рыбницы. Тут и Люба Ершанова, «капитанская дочка». С черными косичками до пояса, в яркой цветной тюбетеечке. Хохотушка и модница первая в классе, зато и ученица первая. Отец у нее капитаном на сейнере, лучший рыбак по району.

Хорошие ребятишки… Только вот почему они в море, такие малыши?

Зоя снова внимательно прочитала телеграмму и улыбнулась. «Летит время-то… Были малыши, а теперь семиклассники, и уже в море, и судьба их тревожит учителя…»

Может, что случилось с ребятами? Да нет, если бы что случилось, она бы уже знала об этом. Просто задержались на промысле… И вот теперь начнется учебный год, а они опоздают, не успеют вернуться.

«Не годится это, — решила Зоя. — И правильно сделал учитель, что прислал тревожную телеграмму».

Зоя тут же зашла к секретарю обкома, а час спустя над полями и бахчами, над островами и протоками неслась во все концы области телефонограмма:

К утру толстая пачка ответных телеграмм лежала на столе. Разобравшись в них, Зоя подсчитала: сорок шесть ребят не вернулось с моря.

Тогда Зоя составила списочек, отдала машинистке, и вот теперь этот списочек, ставший важным документом, лежал на столе товарища Аристархова. Ко всем рыбацким заботам и нуждам прибавилась новая, со стороны взглянуть — небольшая нужда: вывезти полсотни людей с моря.

…Да он их тысячами вывозит каждый год и в море и с моря домой. Были случаи — в стужу, в мороз выручал Аристархов рыбаков, застрявших во льдах. Были случаи — в море на льдинах, в относе находил и спасал людей…

Но то были взрослые люди, каждый при деле, каждый сам себе голова. А тут тоже, конечно, рыбаки, неплохие работники, да ведь умишко-то пока еще детский. Им-то самим и невдомек, пожалуй, как важно вернуться в школу к сроку. А он, Аристархов, обязан понимать и понимает: первого сентября все ребята должны сесть за парты. Это закон. А нарушать советский закон никому не позволит ни народ, ни власть, ни партия…

Иван Николаевич еще раз внимательно прочитал Зоин список, посмотрел на большую карту Каспия, висевшую на стене, и подумал о том, как трудно будет ему справиться с этим делом: на четыреста километров вширь, на двести километров вдаль раскинулся Северный Каспий. И где-то там, на огромном водном просторе, на реюшках, на подчалках, на баркасах застряло полсотни ребят. Разыщи-ка их в море! А разыскать нужно. Во что бы то ни стало всех до одного разыскать и доставить в школы.