— Не знаю, бабушка. Это я что-то наделала, — так же тихо ответила Лена.

— А поправить-то можно? Или совсем теперь?

— Можно, я думаю. Только я не сумею, — вздохнув, сказала Лена.

— А Никита сумеет, чай? Или тоже не может? Теперь что же, Семена Сергеевича ждать?

— Не знаю, бабушка.

— Экое горе-то, доченька. И лампу-то я под пол убрала, внука послушала. И свечки-то нету. И спички не найду теперь, куда задевала… Чего делать-то будем, дочка?

— Надо Никешу ждать, — сказала Лена.

— Ждать-то ждать, да в темноте бы хуже чего не наделать. Ну-ка, стой, дочка, может, что сообразим.

Бабушка, шаркая ногами, ощупью прошла по избе, порылась в подпечке, загремела кочергой и, склонившись, усердно принялась раздувать едва тлевший уголек.

Красноватый свет чуть теплился, скудно освещая сморщенное бабушкино лицо. Казалось, вот-вот погаснет последняя неверная искорка. Но бабушка дула и дула, тяжело переводя дыхание.

Вдруг желтый трепетный язычок огня возник в темноте, и бабушка подняла горящую лучину.

— Ну вот, дочка, и свет… Я-то помню: с таким вот светом всю зиму жили, и пряжу пряли, и холсты ткали. Другого свету мы и не знали…

И, прикрывая ладонью горящую лучинку, бабушка подошла к окну.

Дымный, коптящий огонек вздрагивал в ее руке. Тревожно метались по избе быстрые тени, то расступаясь и прячась по углам, то набегая со всех сторон, точно стремясь погасить и этот жалкий огонек.

Лена тоже подошла к окну. Вдвоем посмотрели они в темное стекло и увидели отражение своих лиц, освещенных неровным желтым пламенем. Там, за лицами, за морозным узором, наполовину затянувшим окно, лежало беспредельное снежное поле, сверкающее тысячами холодных огоньков северной ночи, и черной тенью маячил высокий столб, бесполезно стоявший теперь возле дома.

— Держи-ка, дочка, — сказала бабушка и, передав Лене лучину, стала разжигать новую.

Так и застал их Никита. Он ворвался в избу, и следом за ним хлынула волна морозного воздуха. Никита остановился на пороге и вдруг звонко расхохотался.

— Ой, Никеша, — обрадовалась Лена. — Тут стрельнуло что-то, и все погасло. Ну, чего ты хохочешь? Мы с бабушкой испугались, знаешь как!

— Оно и видно: с перепугу всю избу прокоптили. А лучины-то нащипали… на год хватит… Ну, ничего. На-ка, бабушка, — Никита протянул сверток с лампочками, порылся ощупью в своем хозяйстве, сбросил полушубок и вышел на улицу.

В окно было видно, как он ловко вскарабкался на столб, а еще секунду спустя в избе вспыхнул ослепительный свет.

— Ой, как светло! — удивилась Лена. — Кажется, так светло никогда еще не бывало!

— Эка благодать, — согласилась бабушка.

Тут, потирая застывшие пальцы, в избу вошел Никита.

— Жучок сгорел, — объяснил он, — пустяковое дело. Ты, бабушка, лучину-то убери на растопку… Не бойся, не погаснет свет. Это все в наших руках…

Он ввинтил в патроны красные лампочки и снова включил ток. И совсем по-другому заиграла узорная рамка, и мягким розовым светом озарилось лицо юного Ленина на портрете.

— Ну вот, видишь, так еще лучше, — сказала Лена.

Она прищурила глаза, посмотрела на свою работу, и ей показалось, что каких-то последних штрихов нехватает на фанерном щите. Уголек она обронила в темноте. Лена нагнулась было поискать его, но вдруг заметила, что все еще держит в руке погасшую, обуглившуюся лучину.

Она подошла к щиту, уверенно провела недостающие линии и снова отступила.

— Бабушка, гляди-ка, — рассмеялся Никита. — У хорошей хозяйки и сгоревшая лучинка в дело идет.

— Хозяева вы, верно, хорошие, — согласилась бабушка. — Таким хозяевам жить да жить.

Весной, когда по всей стране отзвенели последние звонки в школах, когда закрылись до осени двери классов и до нового учебного года улеглись на покой задачники и тетради, на больших пароходах и на маленьких катерах, на объемистых рыбницах и на утлых реюшках, идущих вниз по рукавам и протокам волжской дельты, стали появляться необычные пассажиры.

Где по двое, где по трое, а где и в одиночку, кто с сундучком, кто с узелком, кто в теплой шапке-ушанке, кто в летнем платочке, а кто и так, с непокрытой головой, веселые и любопытные, торопились они попытать рыбацкого счастья, хлебнуть соленого ветра, своими глазами повидать морские просторы…

На пристанях, провожая ребят, колхозники говорили между собой:

— А чего же… Ребятам в охотку, пускай привыкают… А помощь, как ни говори, большая: и в руле постоят, и в машине помогут. Или, допустим, сетку перебрать, силы тут много не нужно, а отцам все полегче будет…

Так говорили взрослые. А ребята, те больше молчали… Широкими, восторженными глазами они провожали птиц, летящих в небе, встречали корабли, идущие с моря, всматривались в мутные волны, нестерпимым блеском горевшие в лучах жаркого солнца, и в камышевые крепи, зеленой стеной стоявшие у порога Каспия.

Трое таких пассажиров — два мальчика и девочка — плыли на рыбнице «Цапля».

«Цапля» зашла в Зеленгу за дровами, и пока она стояла у пристани, ребята успели поговорить с капитаном, сбегали домой за вещами и с таким непринужденным видом расположились на палубе, что казалось, для них уходить вот так в море — самое обычное дело.

А когда, содрогаясь от тяжкого стука машины, «Цапля» развернулась и пошла вниз, раздвигая темную воду протоки, ребята уселись потеснее и заговорили о чем-то.

О чем они говорят, понять было невозможно: машина стучала так громко, что даже привычное ухо не могло разобрать разговор. И только под вечер, когда последние камыши, кивнув на прощание темными макушками, пропали за кормой, когда огромное солнце потонуло в море и погасли высоко в небе последние облачка, механик зачем-то остановил машину. И сразу сделалось тихо-тихо кругом. Так тихо, что слышно стало, как звенит вода, пробегая вдоль бортов, и кричит где-то в небе поздняя птица.

И вдруг звонко, во весь голос, так, что на все море, наверное, было слышно, девочка крикнула:

— Чур моя звездочка!

— А это моя, — секунду спустя сказал мальчик.

— А моя — вон которая! — откликнулся другой…

Тут опять застучала машина. «Цапля» пошла дальше, и капитан, на минутку бросив руль, подошел к ребятам.

— А ну-ка, вы, звездочеты, — крикнул он, — лезьте в кубрик спать!

Наутро ребята уже не дичились, не сидели, как гости… Один мальчик с утра стоял у руля, другой помогал в машине, а девочка в маленьком камбузе, приютившемся на корме, стряпала обед для всей команды.

А два дня спустя, повстречав в море земляков — зеленгинцев, ребята распрощались с «Цаплей» и перебрались на маленькие парусные кораблики-реюшки. Тут каждому нашлось настоящее дело, и с этой минуты появилось в море трое новых рыбаков-колхозников: Саржан Амангельды, Боря Кудрявцев и Люба Ершанова.

И никого это не удивило, потому что уже не первый день по всему широкому Каспию — от Лаганской россыпи до Жилой косы, от острова Чечень до форта Шевченко — вот на таких же утлых реюшках, на пузатых колхозных баркасах, на тяжелых лодках-подчалках и на быстроходных сейнерах носились по волнам пятнадцатилетние рулевые, механики-дизелисты, матросы-ловцы и корабельные повара, старательные, отважные и бесконечно гордые доверенным им делом. И для каждого из них по ночам загоралась в небе своя счастливая звезда, и перед каждым из них лежала своя дорога в море, своя, не похожая на другую, беспокойная и чудесная морская судьба.

За всеми этими судьбами зорче всех следил «первый каспийский рыбак» — председатель рыбакколхозсоюза Иван Николаевич Аристархов.

Ростом Аристархов не вышел и на первый взгляд казался человеком незначительным. Зато характер у него был как раз по должности, а должность такая, что все заботы, все нужды колхозный народ нес прямо к нему, к «первому рыбаку».