— Ты же знаешь. Папа на фронте погиб. А мама вот она, сидит, — улыбнулся Слава, — мама диспетчер движения…

— А ты говоришь — биографии нет! Отец пал смертью героя в бою за Советскую Родину! Мать из простого кондуктора стала командиром движения в столице, — это что же, по-твоему, так, между прочим, к биографии не относится? Ну, дальше давай.

— А дальше — я корью болел…

— Вот это, пожалуй, как раз, и не важно. А впрочем, постой. Нас у отца было девять душ ребятишек, да только мы с Марией и выжили. А все братики да сестрички — лет до трех, дольше и не жили. А теперь разберем твой случай: когда это было? В сорок первом? Ну вот, представь себе: идет война. Враг у ворот столицы, Москву бомбят каждый день. Отец на фронте сражается, мать на работе. А вот этакий гражданин, — дядя Егор протянул ладонь на полметра от пола, — тяжело заболел. Тут бы и конец его биографии. Но нет, оказывается, не конец, помирать ему рановато. Кладут его в больницу, в теплую палату, ухаживают, заботятся, с ложечки поят, во время бомбежек в убежище на руках носят. И при этом, заметь, все бесплатно. Наконец вызывают мать: «Вот, мол, вам, Мария Александровна, ваш сын, живой и здоровый, растите его на пользу Отечеству…» Так что разобраться, и этот факт не без значения. Ну, дальше…

— А дальше я в школу пошел. В сорок пятом году, в сентябре.

— Вот ты, Ростислав, и напутал. А победа над фашистской Германией, — это, что же, тебя не касается? Ты мне не рассказывай: я тогда как раз в Москву приезжал и на этом вот месте, — дядя Егор похлопал себя по плечу, — сам тебя на Красную площадь носил. Или не помнишь?

— Помню, ну как же…

— То-то. Вот, значит, и еще факт: победа советского народа в Великой Отечественной войне. Этого, брат, никак нельзя забывать. Внуки спросят, а ты скажешь: «забыл». Конфуз-то какой. Значит, победа. А потом, стало быть, школа. Почему ты в школу пошел?

— Ну, как почему? — не нашелся Слава. — Время пришло, вот и пошел…

— Точно, время пришло. Только не в сорок пятом, а раньше, когда народ записал в Конституции свое право на знания, на образование, на школу вот эту самую. Значит, и ты не просто в школу пошел, а пошел по нашему советскому закону. Вот тебе еще факт, ну, а дальше?

— А потом меня в пионеры приняли…

— В пионеры приняли… Да разве можно так говорить, Ростислав? — перебил дядя Егор. — Равнодушный ты, что ли, человек? В пионеры приняли… Это ты первую в жизни присягу принял, навек поклялся бороться за дело Ленина — Сталина. Под наше красное знамя встал! А знамя-то наше какое! Мы с этим знаменем Зимний дворец брали в семнадцатом году, мы с ним Днепрострой начинали в двадцать седьмом, мы с ним до Берлина дошли в сорок пятом. А ты: «в пионеры приняли», — передразнил дядя Егор. — Ну, ладно, дальше там что у тебя?

— В совет отряда выбрали меня…

— Вот видишь, значит, доверием товарищей облечен. А доверие — это великое дело. Его заслужить мало, его еще оправдать нужно.

— А мы оправдываем, дядя Егор, у нас отряд неплохой, двоечников нет, стараемся на пятерки учиться…

— Это тоже факт биографии. Да какой еще факт! Самый важный, можно сказать. Вот я знаю, ребята, мальчишки особенно, жалеют другой раз, что поздно родились, завидуют нам, старикам: «Вот, мол, пожили люди — и воевали и строили…» И ты, небось, завидуешь, признайся.

— Конечно, иногда завидую, — согласился Слава, — еще бы!

— И это неплохо: позавидовать есть чему. Я вот про себя скажу: пожил я интересно, с пользой, честно. Чего бы, кажется, еще желать… А все-таки и я тебе, Ростислав, иногда завидую. Время-то какое настает, ты только подумай, какое время! Мы о нем мечтали, дрались за него, голодали, мерзли, в тифу валялись. А вы навстречу ему идете, молодые, здоровые, полные сил.

— А зато, — перебил Слава, — повидал-то ты сколько!

— Это что говорить, повидали мы много. Другому бы на три жизни хватило, что мне довелось повидать, а все бы отдал за твои четырнадцать лет. Вот ты сравни: я с двенадцати лет на заводе подручным работал и в твои годы кое-как, по складам научился читать. А ты нужды не знаешь, изучаешь геометрию, физику, в комсомол готовишься вступать, с материалами съезда знакомишься… Когда мне четырнадцать стукнуло, тогда тоже был съезд партии. Только теперь о нашем съезде весь мир толкует, в гости к нам приезжали друзья со всех сторон… А тогда тайком пришлось собираться. Сыщики с ног сбились, по всему Питеру рыскали — искали большевиков. В то время как стоял вопрос: быть или не быть нашей рабоче-крестьянской власти? И решили на том съезде власть добывать, свободу добывать, землю добывать с оружием в руках, как на войне. И добыли… А теперь как вопрос стоит? Земля наша, свобода наша, власть наша… Что же, значит, и делать больше нечего?

— Почему нечего, дела хватит, это я понимаю.

— То-то, браток, дела впереди непочатый край. Мир отстоять нужно, коммунизм строить нужно… Вот ты говоришь — рассказать нечего, — дядя Егор встал и отдернул занавеску. — Я в прошлый раз приезжал — тут пустырь был. А теперь видишь: вон огоньки под самое небо забрались. И такие огоньки по всей стране горят. А думаешь, кто их туда, под облака, поднимает? Весь народ поднимает, и ты в том числе. Выходит, я со своей биографией и ты со своей в одном ряду шагаем. Только моя-то биография почти вся позади, а твоя почти вся впереди — в том и разница. Понятно?

— Понятно, — согласился Слава.

— Значит, можно поздравить все-таки?

— Выходит, что можно.

— Ну, раз так, поздравляю, Ростислав, от души поздравляю… И завидую!

Совет дружины окончился в девять часов. Ребята шумной стайкой выпорхнули на просторную улицу, поскрипывая валенками, потоптались у крыльца, поговорили на прощанье и разбрелись в разные стороны.

Лена и Никита домой пошли вместе.

Небо, хмурое с утра, прояснело. Похожие на чудесное пламя, вспыхивали и гасли в вышине голубые сполохи. Яркие звезды сияли над селом и, отраженные на тысячи ладов, горели разноцветными огоньками в каждой снежинке.

Было тихо. Только под ногами звонко хрустел твердый, как сахар, снег да чуть слышно пели над головой провода.

Прислушиваясь к собственным шагам, Никита и Лена долго шли молча. Потом негромко, точно боясь нарушить морозную тишину, Никита сказал:

— Знаешь, Лена, я вот так думаю: в центре, на сцене — портрет Ленина. Где он маленький, помнишь? И непременно лампочки кругом. Как ребята скажут «Всегда готовы!», так и включим.

— В центре портрет, — согласилась Лена. — По бокам знамена поставим, а внизу нарисуем костер, как на значке. И всю сцену украсим елками. Елок побольше привезем, весь зал уберем. Надо, чтобы все торжественно было, красиво, чтобы ребятам на всю жизнь этот день запомнился. Только знаешь, Никешка, портрет у нас маленький. Вот такой, — и Лена, расставив руки в красных рукавичках, показала, какой маленький портрет.

— Ничего, — возразил Никита. — Возьмем лист фанеры, портрет укрепим в середине, а вокруг нарисуешь рамку и надпись: «К борьбе за дело Ленина — Сталина будь готов!» А лампочки я прямо к фанере приделаю. Патроны у меня есть, провод, изоляцию — это все завтра достану, у Семена Сергеевича попрошу. Он даст…

— А где будем делать?

— Да можно у меня. Мама в Архангельске, на курсы уехала. Мы с бабушкой вдвоем домовничаем, места хватит! Завтра забирай карандаши, краски и приходи вечерком. Ясно?

— Ладно, приду. Ну, до завтра… — и Лена протянула руку на прощанье.

Ступеньки скрипнули под ее ногами, звякнула щеколда, протяжно пропела дверь… Потом вспыхнул свет в окне. Соперничая с чудесными огнями северной ночи, он золотым снопом упал на дорогу, осветил укатанный за день снег, затейливый след автомобильных шин, схваченный морозцем, и узкие санные колеи, как рельсы, убегавшие в темноту ночи.