На сытых, кормленых коньках в хиту наезжали горнозаводские купчики, выставляли у костров вино, скупали камень. Торг шел в открытую, когда продавали альмарин, уже очищенный от слюдяного сланца. Велся торг и на удачу — по камню, еще скрытому на три четверти в сланцевой рубашке. Случалось, что грошом сшибали рубль; бывало и так, что за сотни рублей покупали осколок бутылочного стекла. Только утром затихала жизнь, уходила под корни сосны и в такие глухие места, как Конская Голова.

Но даже в те времена нетронутым остался Клятый, лог. Не глушь, не пустынность остановили человека у его пределов, а ненужность, бесполезность этой зеленой пустыни. В давние времена, может быть еще при жизни Максимушки Кожевникова, человек проник и сюда, но даром потрудился. Памятником бесплодных поисков осталось мрачное прозвище лога и неглубокие копушки по склонам-сбегам. Сохранились здесь трущобы, почти недоступные ветру, завалы гниющего валежника, округлые бугры серого гранита, — и все это было погружено в такую тишину, что малейший звук казался событием.

В это зеленое море пустился мальчик в ватнике не по росту, с мешочком за плечами, с саперной лопаткой на лохматой веревке-опояске и с кайлом на плече. Он знал Клятый лог, насколько можно было знать эту громаду, не раз бегал в Баженовку по заметной тропинке, протоптанной вдоль южного борта лога. В стороне от этой тропинки два года назад Петюша и наткнулся на то, что показалось ему маленьким отвальчиком добытой породы и где он поднял кристалл, украсивший коллекцию Максима Максимилиановича.

Но теперь не этот отвальчик интересовал его: прежде всего нужно было нагнать Романа, которого на каждом шагу подстерегало беспамятство, бред; нужно было вывести его из лога. Петюше живо помнился случай, когда дед потерялся в окрестностях Баженовки и был найден без памяти, полумертвый от голода.

Петюша поднялся на горушку, поставленную природой между долиной Конской Головы и логом. Отсюда лог открылся ему бескрайной ложбиной, повитой легким туманом, который держится над болотистой тайгой даже в ветреные дни.

С горушки Петюша спустился на тропу, бегущую в сторону Баженовки, и зеленые дебри сразу поглотили его. Даже в прохладный день было душно и глухо в лесном лабиринте, распутать который могли бы только топор и огонь. Подбадриваемый скрипом ботинка, мальчик быстро зашагал в сторону Баженовки, вглядываясь в лесную чащу.

В самой низменной части лога Петюша напился из болотинки, густо заросшей стрелолистом, присел на кочку, отрезал ломоть хлеба. Хмуро было кругом, сумерки стояли понизу, глухой, медлительно-важный шум раздавался в хвое, было скучно, но не страшно. Закончив завтрак, Петюша слизнул с ладони последние крошки и остался с открытым ртом.

Кусты на пригорке раздвинулись, и по тропинке, осторожно выбирая дорогу и подпираясь палочкой, к болотнике спустился старичок с седой бороденкой, в обвисшем на плечах пиджачке, в черной кепке и невысоких мягких сапожках. Увидев мальчика, он поздоровался тихим, немного одышливым голосом: «Ну, здравствуй, сынок!» и присел на соседней обсохшей кочке, предварительно постучав по ней палкой, на тот случай, если под кочкой притаилась гадюка.

— В путь собрался, голубок? — спросил он, рассматривая Петюшу внимательно и ласково. — Издалека ли?

— Из Конской Головы, — ответил мальчик, глядя на колечко с зеленым, как видно настоящим камешком на пальце правой руки старика.

— Из Конской Головы? Так-так… Только что прошел я ее… Друзей-товарищей нагоняю, — сказал старик. — Должны были на Баженовку пройти. Не видел?

— Будто… — начал Петюша, но вдруг непонятно почему сказал: — Не… не проходили. Не приметил…

— Так-так! — Старик сделал движение подняться, но остался сидеть, вздохнул и пожаловался: — Силы не те…

Идешь-идешь, конца не видишь. — Он точно задремал с открытыми глазами или прислушивался к чему. — Тебя-то как звать? Петр Уроженко? Что ж, можно и так… — Он теперь уж явно прислушался, склонив голову, и тяжело поднялся. — Однако идти надо. В ночь бы до Баженовки добраться, Не те, не те силы! Ну, желаю тебе, голубок, ни пуха ни пера. Ищи толково, коли на поиск пошел…

Старик стал подниматься по склону в баженовскую сторону, но не по той тропинке, которой обычно пользовались местные жители, а по другой, почти потерявшейся в зелени. Петюша слышал, что этой тропинкой люди пользовались раньше, пока не проложили новой, более удобной, по берегу длинного болота, составлявшего как бы сердцевину Клятого лога. Осталось предположить, что незнакомый старик, может быть, уже давно не бывал в Клятом логе и о новой тропинке не знал. Несколько раз он мелькнул между деревцами можжевельника и наконец исчез из виду.

Поднялся и Петюша, вздел за плечи мешочек, взвалил кайло, сделал два-три шага и остановился. По склону, легко и широко ступая, сбежал парень, крепкий, невысокий, но статный, в мохнатом свитере с широким отложным воротником, с берданкой за плечами. Остановившись, он вгляделся в ту сторону, куда ушел старик, затем с кочки на кочку перемахнул через болотнику и сделал несколько шагов к Петюше.

— Как здоров, Христофор Колумб? — дружески приветствовал он мальчика вполголоса. — Пошел продушной ходок искать? Слыхал, слыхал я. А со стариком какая беседа была?

Этого парня Петюша хорошо знал: был он из колхозников гилевской заречной стороны в Баженовке, кончил ремесленное училище, работал слесарем на Клятой шахте и время от времени бегал со своим братом через Конскую Голову на побывочки домой. Звали его Василием, брата — Михаилом, оба были Первухины, и Петюша уважал именно Василия за серьезность, положительность и за то, что он в позапрошлом году во время военной игры баженовских комсомольцев был командиром разведчика Петюши.

Неясное, но никогда не ослабевающее чувство, свойственное каждому человеку, живущему в глуши — чувство настороженного внимания к каждому неизвестному пришельцу, — теперь, при встрече со знакомым и верным парнем-комсомольцем, обернулось желанием поделиться своими наблюдениями.

— Спрашивал про дружков-товарищей… Может, прошли, мол, на Баженовку, — сказал Петюша. — А нынче он в Баженовку подался по старой стежке.

— Так… — вдруг построжал Василий, его светлосерые глаза сузились. — Значит, он тебя насчет дружков-товарищей спрашивал? Тебя спросил, а меня не спросил, когда он через Конскую Голову шел… Мы с твоей Ленушкой на бережку сидели, а старикан подошел, посидел с нами да и подался дальше, в лог. Почему же он у меня и Ленушки ничего не спросил? Как ты думаешь?

— Не знаю.

— И я не знаю, — медленно повторил Василий, следя за выражением Петюшиного лица. — А ты что ему сказал, когда он тебя про дружков-товарищей спросил?

— Сказал, что не видел никого.

— А ты и впрямь никого не видел? — почти шепотом спросил Василий. — А ну!

— Двое в ночь через Конску Голову прошли, — также почти шепотом ответил Петюша, предварительно глянув по сторонам. — А кто — не знаю. Не наши…

— Врешь!

Вот этого уж Петюша не любил: ложь он вообще считал последним делом, а тут к тому же чувствовал, что разговор действительно не пустячный.

— Нужен ты мне! — И он сделал вид, что хочет уйти. — Не подрядился я тебе врать.

— Погоди! — взял его за плечо Василий. — Тут дело важное. Сегодня в ночь на Клятую шахту неизвестный человек лез и на комсомольский пост наткнулся. Понимаешь? Мишка, мой братенник, его картечью угостил, а он все же удрал. Мишка говорит, что попал…

— Попал! — вдруг выпалил Петюша, покраснев от волнения.

— Почем знаешь? — уже обеими руками вцепился в его плечи Василий. — Говори!

Выслушав рассказ Петюши о том, как хныкал один из двух ночных посетителей Конской Головы, сидевший на валуне у реки, Василий сорвался с места, бросился вслед за стариком, потом вернулся к Петюше.

— Если правда, — проговорил он, — так мы тебя, Петюш, по комсомольской линии к награде представим. — Он крепко обнял мальчика, добавил непонятное: — Неужто я мои перчатки Мишке проиграл?! — И, легкий, неслышный, скрылся в чащобе.