— Кто убил-то? — спросил Осип упавшим голосом.

— Неизвестно… Ты в избу не ходи. Власти скоро приедут. Пойди умойся, а то на человека не похож.

Тихо в поселке. Все застыло, омертвело. Впору было подумать, что никогда не проснется, не оживет это мертвое царство. Вдруг весело заржал конек, привязанный у крайней избы, и ему ответило ржанье издали. Никита Федорович чуть не закричал от радости: на дороге показался знакомый больничный экипаж с двумя пассажирами; почти одновременно послышалось пыхтение мотоциклета.

Первым, кого увидел Павел, выйдя на крылечко избы, был немолодой полный человек. Прогуливаясь по берегу речушки, он беседовал с Никитой Федоровичем, но, услышав скрип двери, обернулся, отделился от Самотесова, направился к Павлу. Шел он, немного переваливаясь с ноги на ногу, темные, широко расставленные глаза едва заметно улыбались. Внешне этот человек в просторной толстовке, с плащом, переброшенным через руку, был ничем не примечателен, но когда он подошел вплотную, его лицо посерьезнело, он стал как бы стройнее и значительнее.

Не сомневаясь ни секунды, Павел поздоровался с ним:

— Здравствуйте, товарищ Игошин!

— Так точно! — ответил тот. — Здравствуйте, Павел Петрович! Долго вы, однако, беседовали с этим мальчонкой. Рад вас видеть.

— Поверьте, что я тоже…

— Не сомневаюсь… Вы ведь в Горнозаводске должны были почувствовать, что я к вам отношусь несколько по-особому. Поговорим?

— Я готов. Но нужно, чтобы занялись мальчуганом. Он очень слаб, истощен. Его нужно накормить.

— Это устроим. Погодите немного. Доктор Абасин в избе у этого Романа с работниками милиции…

Он вошел в избу и через несколько минут вернулся с Абасиным. Подошел Никита Федорович, обхватил Павла за плечи.

— Ну, товарищ начальник, дело к концу! — шепнул он на ухо. — Тихон и его шурин с Голубком в лес ушли. Вот ждем…

— Как мама, Валя? — спросил Павел у Максима Максимилиановича.

— Все благополучно, не тревожьтесь. — Он вздохнул: — Ах, Роман, Роман! Вы подумайте, какой конец… Изуверство, ужас!.. Ну-с, так где же мой любимец фортуны? Займемся живым, Никита Федорович!

Взяв Павла под руку, Игошин провел его к берегу речушки, сел на валун, усадил Павла рядом с собой, достал порттабак, свернул папироску, щелкнул зажигалкой-пистолетиком и с наслаждением затянулся.

— В спешке курить не могу, а спокойных минут мне отпускается маловато, — пояснил он; похлопал Павла по колену и вполголоса серьезно проговорил: — Несогласен я с вами, Павел Петрович.

— В чем?

— В одной вашей мысли. — Он тут же перехватил вопрос, который готов был вырваться у Павла: — Но это потом… А сейчас, чтобы не терять времени, давайте условимся о порядке разговора. — Он усмехнулся. — В данном случае предпочитаю такой порядок, когда я буду только спрашивать, а вы только отвечать, поскольку найдете нужным, не удивляясь ни характеру вопросов, ни объему моего любопытства. Но имейте в виду: неволить себя не нужно. Умолчание буду расценивать как нежелание отвечать. И прошу учесть, что это не допрос, не расследование, а просто разговор большого значения и для вас лично и для общего дела. Принимаете это?

Павел кивнул головой.

— Так вот… Начнем с основного пункта: при каких обстоятельствах вы предъявили завещание, с которым я недавно ознакомился, при каких обстоятельствах получили завещанное — я не спрашиваю, в чем оно заключалось, — не заметили ли странностей в поведении Халузева, а дальше уж по ходу беседы… — Он призадумался, дополнил: — Самотесов и Федосеев сказали мне, что вчера вы им многое открыли и с вашим предположением познакомили. Я не стал их расспрашивать. В беседе со мною, надеюсь, вы будете обстоятельнее. Подробностей, которые вам кажутся важными, не бойтесь…

В это время Максим Максимилианович, Никита Федорович и Ленушка занимались Петюшей.

Доктор нашел общее состояние здоровья Петюши удовлетворительным, если не считать истощения и утомления.

Мальчика умыли, переодели в белье Павла, в котором он совершенно утонул, и закутали в его старенький пиджак. Он получил хлеба с колбасой на один зубок, но из гордости не попросил больше и все облизывал губы.

Чувствуя себя в центре внимания, Петюша, сидя на лавке, солидно и вдумчиво отвечал на вопросы доктора.

Чудесной, сказочной была повесть Петюши для слушателей.

По словам Петюши выходило, что он просто-напросто завалился в «дудку», как он назвал вертикальную выработку.

— Как же это ты так неосторожно! — испугался Абасин, а Никита Федорович только крякнул и недоверчиво погладил бородку.

— Я на краешек сдуру стал, а она и завалилась, — сдержанно пояснил Петюша.

Свою подземную темницу он описал довольно подробно, но забыл упомянуть о страшной «печи».

— Как же ты выбрался? — нетерпеливо допытывался Максим Максимилианович.

Об этом Петюша рассказал тоже как-то глухо, будто обходил сторонкой. Он якобы выбрался сквозь щель, проходившую сбоку завала, и то ползком, то придерживаясь за борт выработки, наудачу двинулся вперед. Штрек остался позади, началась какая-то очень большая выработка; он встретил ручей, бежавший под землей, напился, совсем ожил, пошел вдоль ручья, очутился в такой большой выработке, что свет свечи не достигал кровли. Потом пробрался в другую выработку; ее стены блестели, белые столбы свисали сверху и росли из земли. Вели его стрелы, выбитые на камне.

— Да ведь это не выработки, это пещеры! — обрадовался Максим Максимилианович. — Значит, Клятая шахта с пещерной частью Клятого лога соединяется. Куда ты вышел?

— А в камни…

— Близко к Баженовке?

— Не так близко. Там камни, потом болото. А дальше, должно, каменоломня гилевская…

— А скажи, пожалуйста…

Подлинный краевед, Максим Максимилианович был в состоянии замучить своего пациента вопросами; что касается Никиты Федоровича, то он слушал молча, понимая, что после разговора с Павлом Петровичем маленький исследователь о многом умалчивает, все время мысленно сообразуется с его запретами, и думал о Петюше:

«Хитер, умен, а пуще того честен. Видать, от Осипа не набрался».

Кончилась беседа Павла с Сергеем Ефремовичем.

Майор взял из его рук золотые часы, осмотрел их, осмотрел хрустальную печатку и задумался.

— Они были найдены Петюшей возле «печи». Вероятно, часы потеряны в драке или при переноске трупов в «печь», — пояснил Павел.

— А как высоко расположен вход в «печь» над горизонтом выработки, Петюша говорил?

— Довольно высоко… Но он очень сильный человек. Я сужу по тому, что дверь не уступила мне сразу… Кроме того, у него, вероятно, были сообщники.

— Вы составили определенное и как будто обоснованное предположение, — признал Игошин. — Но все это до полной проверки останется только предположением.

— Вы все еще считаете, что я ошибаюсь?

— Не могу сказать ни да ни нет, — неохотно проговорил Игошин. — Но если чувству верить — а я иногда своему чувству верю, — то, сопоставляя все это: убийство старика, грязное дело с камнями, гнусные анонимки, то тысячу раз нет!

— Значит, вы возьмете меня в шахту? Игошин не ответил.

— Если вы ставите под сомнение мои предположения, то я не понимаю, почему бы вы могли отказать мне в этой просьбе. Я буду полезен, уверяю вас!

— Не по душе мне это, — недовольно проговорил Игошин и встал.

— Я хочу скорее узнать, прав ли я или, к счастью, неправ, хотя и не верю в то, что могу ошибиться… Тут уж каждая минута ожидания — пытка невыносимая, Сергей Ефремович! Ведь решается не пустяк, а многое решается. Решается вопрос, как я буду в глаза людям смотреть, какую память об отце нести. Поймите меня!

— Глупостей не наделаете?

— Клянусь, что буду выполнять каждую букву любого вашего приказа!

— При всех обстоятельствах каждого из «этих» нужно взять живым…

— Вы понимаете, что я только так и смогу поступить…

— Да, это я понимаю, — тихо произнес Игошин, вглядываясь в измученное лицо Павла. — Но вот что… Вы готовы броситься в шахту с голыми руками, а нужны осветительные средства, оружие, нужны люди, и немало людей. В таких делах надо спешить осторожно. Вы в шахту рветесь, вам хочется скорее распутать узел. Понимаю вас… Но имейте в виду, Павел Петрович: если вы хотите, чтобы я вас взял с собой, прежде всего приведите себя в порядок. Надо поесть, отдохнуть. На вас лица нет. А дело может получиться трудным…