Остаток дня Амальрик был сам не свой. Он проклинал себя за неосторожность, хотя и не знал толком, в чем она заключается, ибо Троцеро, поистине, не оставил ему другого выхода. Останься пуантенец в живых, он не успокоился бы, пока не уничтожил немедийца, сам или руками убийц. Однако, судя по настроению короля, смерть графа достигла почти того же эффекта: должно быть, Вилер вскоре сообщит ему, что не нуждается в услугах посланника, и Амальрику придется удалиться не солоно хлебавши. И это тогда, когда мгновения решают все, а промедление может быть чревато гибелью.

Как же возликовал барон, когда до него докатилась весть о том, что рана оказалась несмертельной, и Троцеро, скорее всего, поправится. Он готов был плясать на месте и хлопать в ладоши, да что там хлопать! Он готов был кувыркаться через голову, как самый последний акробат из балагана. Да, Митра явно благоволит к нему, если сохранил жизнь этому пуантенцу! Завтра же он принесет Пламенноликому обильную жертву! Нет! К Нергалу – завтра! Сегодня! Сейчас! Он отсыпал пригоршню золотых лекарю, пользовавшему пуантенца, и строго-настрого наказал тому сообщать незамедлительно о малейших ухудшениях драгоценного здоровья графа Троцеро. На радостях он едва не распорядился послать раненому лучшего немедийского вина с пожеланиями скорейшего выздоровления, – однако спохватился, что жест этот, скорее всего, будет истолкован превратно. И все же чувство, что испытал при этой вести Амальрик, было сродни ощущениям осужденного на казнь, помилованного уже на пути к плахе. Неожиданно он вспомнил Ораста – так вот что чувствовал тот, когда на площади возводили поленницу для костра!

Конечно, живой пуантенец тоже опасен! Но, видно, он понимает, что все, что он в силах поведать королю, невозможно доказать! А раз так, то у него, Амальрика, еще есть время, чтобы довести до конца задуманное…

Амальрик засиделся далеко за полночь, напиваясь в одиночестве сладким пуантенским вином, поднимая бокал за здравие раненого графа, себя самого и будущего короля Аквилонии.

Нынешним утром, однако, от вчерашней радости не осталось и следа. Первым делом он послал слугу осведомиться о самочувствии Троцеро и, с облегчением услышав, что ночью тому не стало хуже, принялся обдумывать насущные дела, что ожидали его сегодня. И, для начала, решил поговорить с принцем Нумедидесом. Им было что сказать друг другу.

Однако здесь его ожидало разочарование. Посланный с короткой запиской слуга вернулся сообщить, что Его Высочество прибыли еще вчера, но до сих пор изволят почивать и велели до полудня не беспокоить. От себя же он добавил почерпнутые по пути слухи, что накануне ночью в покои принца его конфидант зачем-то приводил огромного варвара, известного в городе командира отряда наемников. Тот пробыл у Нумедидеса почти до утра и удалился, по слухам, в хорошем расположении духа.

Вести эти насторожили Амальрика, он ощутил дрожь дурных предчувствий, – точно черная птица Зигдаль отбросила на него тень огромного крыла. Он не доверял сумасбродствам Нумедидеса, и то, что этот слизняк счел нужным действовать в одиночку, не посоветовавшись предварительно с дуайеном, показалось тому дурным знаком. А уж то, что он нанял для каких-то низменных целей Вольный Отряд, и вовсе предвещало массу неприятностей. Митра, с какими глупцами приходится иметь дело! Куда, спрашивается, лезет этот обрюзгший слюнтяй? Лучше бы, как прежде, вволю лакал вино, щупал покорных служанок да просаживал деньги в тарантийских кабаках! Ведь своими дурацкими шутками он запросто может перечеркнуть все планы повстанцев… Планы, которые столько зим выкладывались по кирпичику, по щепочке. И все может полететь псу под хвост из-за какого-то выродка! Барона охватило желание ворваться силой в покои Нумедидеса и трясти этого жирного болвана, покуда тот не сознается, что затеял… В беспомощной ярости он заметался по комнате и лишь усилием воли смог заставить себя остановиться и вновь сесть в кресло.

Дурные дни наступили для них. Черные дни. Он чувствовал это! Ему захотелось вскочить на коня и умчаться прочь из этой проклятой всеми богами Аквилонии как можно дальше, не останавливаясь, покуда не достигнет границ Торы, – однако то были лишь мечты, и он прекрасно сознавал это, равно как и то, что ровно через месяц пребывания в вожделенной Торе взвоет от тоски, точно северный волк на луну, и устремится куда глаза глядят, на поиски интриг и приключений.

Внезапно странный звук за окном привлек его внимание. Какая-то птица царапала когтями свинцовый переплет, пытаясь сесть на окно, хлопала крыльями, стучала клювом в стекло… Не веря своим глазам, Амальрик приблизился, затем дрожащими пальцами отодвинул задвижку. В комнату влетел огромный ворон.

Склонив голову, птица опустилась на спинку кресла, не сводя с немедийца блестящего взгляда черных глаз-бусинок. Несколько секунд они смотрели друг на друга, – и вдруг ворон каркнул, резко и повелительно. Амальрик вздрогнул от неожиданности. Однако это мгновенно привело его в чувство. Он вспомнил, что надлежало делать.

Неверной рукой он повел перед самым клювом ворона, как когда-то учила его колдунья, и медленно начертал в воздухе три таинственных знака. Если он ошибся, птица немедленно улетит; однако уроки Марны не пропали даром. Ворон взмахнул крыльями, словно собираясь взмыть в воздух, и вдруг застыл неподвижно, раскрыв клюв. Однако вместо прежнего карканья из горла его донеслись хриплые, гортанные звуки человеческой речи:

– Марна, лесная владычица, шлет привет тебе, Амальрик Торский. – Барон склонился ближе, боясь упустить хоть слово. На лбу его от волнения выступила испарина. Хотя колдунья в свое время и предупреждала его о том, что если понадобится она, пришлет крылатого посланца, барон отнесся к ее словам легкомысленно, приписав их чудачествам старой ведьмы. Однако ворон говорил – и у него не осталось сомнений. Дурное предчувствие навалилось на него, прежде чем он услышал последние слова птицы: – Поторопись, посланник! Охотник выпустил стрелу! Поторопись!

В тот самый миг, когда зловещий посланец Марны предстал перед бароном Торским, у Северных ворот Тарантии, самых шумных и многолюдных, через которые с рассвета до заката струился бесконечный неуправляемый поток – повозки, экипажи, паланкины, телеги, всадники и пеший люд, – случилось настоящее столпотворение. По одной из боковых улочек к воротам выехал, оттесняя горожан и съезжавшихся на рынок торговцев, небольшой отряд вооруженных людей. Любой без труда определил бы в них вольных наемников. Мрачные, иссеченные шрамами лица, загорелые и обветренные, с забранными сзади в хвост длинными волосами; остро отточенные мечи, запыленная одежда… В них не было ничего показного, ничего, что привлекло бы взоры поэтов. Это были настоящие волки, сильные безжалостные звери, готовые перегрызть глотку любому, кто осмелится встать у них на пути.

Однако было в них нечто, что заставляло насторожиться любого, имеющего хоть каплю здравого смысла – воины были одеты в доспехи Антуйского Дома. А их штандарт изображал золотой квадрат на синем фоне, в центре которого горделиво гарцевал красный единорог.

Но почему эти странные люди, среди которых только двое могли с натяжкой называться аквилонцами, да и то один был гандер, другой танасулец; а остальные и вовсе офирцы, кофиты и зингарцы, носили цвета принца Валерия? Неужто он формирует отряды ландскнехтов открыто, не таясь, презрев указ короля? И что все это значит? Не пахнет ли тут войной?

Возглавлял отряд могучий черноволосый воин с пронзительным взглядом синих глаз. Он держался в седле настолько непринужденно, как будто вырос в нем, а своей горделивой осанкой и царственным взглядом напоминал царя зверей. Не зря трусливые стигийцы, завистливые аргосцы и дикие воины из Черных Королевств дали ему прозвище Амра-Лев. В хайборийских же королевствах его звали Конан-варвар и это имя многим внушало страх и приводило в трепет.

У него одного на голове красовался шлем с султаном из конского волоса; за плечами развевался синий плащ, с тем же багряным единорогом на золотом фоне. Бугрившаяся мышцами правая рука уверенно лежала на рукояти длинного прямого меча, а левой он крепко держал под уздцы своего скакуна.