А потом ничего. Время кануло в ужасную черную бездну мозга, куда Джоанна никогда больше не хотела спускаться. Надо думать, это потерянное время вполне заполнили десятки, если не сотни людей, выполнявших свою работу, — людей, которые просили описать случившееся, показывали фотографии, что-то зарисовывали. Вопрос за вопросом, осторожно и упорно они тыкали в открытую рану.

Первое, что она помнила потом, — как однажды утром проснулась одна в чужой постели, в чужой комнате, свято веря, что все остальные люди в мире мертвы. Сквозь занавески сочился необычный свет, яркий и чуждый, а вскоре в спальню зашла Мартина, раздвинула занавески и сказала:

— Привет, милая, похоже, снег выпал. Красиво, правда?

И тогда Джоанна поняла, что все живы, кроме тех, кого она больше всех любила. И настала зима. Суровой зимою под ветром студеным.

— Спускайся, позавтракай со мной? — сказала Мартина, ободряюще улыбаясь. — Хочешь овсянки? Или яичницу? Ты же любишь яичницу, милая.

И Джоанна послушно выбралась из кровати — ладно, пускай начнется остаток ее жизни.

Мартина выросла в Саррее, но мать ее была шведкой из крошечного городка у финской границы, и в крови Мартины обитало северное угрюмство. Она с ним боролась как могла, но если у матери Джоанны перевернутая улыбка говорила, что мать счастлива, то бодрая улыбка Мартины, уголками губ вверх, нередко означала обратное. Поэтесса Мартина. (Сука-пизда-шлюха-поэтесса). Мартина — прямые светлые волосы, широкое лицо, бремя раскаяния. Мартина, мечтавшая о собственном ребенке и по настоянию великого Говарда Мейсона сделавшая два аборта. «Моя скандинавская муза», — называл он ее, но доброты в этом не было ни грана.

От Мартины теперь ничего не осталось. Единственный сборник стихов, вышедший в «Фабере», «Кровавая жертва», давно забыт (Призраки за столом, бледные лица освещают трапезу нашу. / Нас не погасят, молвят они. Никогда не погасят.) Лишь спустя многие годы Джоанна поняла, что стихи эти были о ее погибшей семье. Много лет она хранила потрепанный томик, а потом он исчез — с вещами так бывает. По воде писаны. Мартина выпила две бутылки — бутылочку снотворного и бутыль бренди. Мою бутыль спасенья. Сэр Уолтер Рэли, да? «Пылкий паломник».[118] Безмолвья раковину дай мне, и что-то что-то там еще. Мартина подарила ей свои стихи, но в итоге стихи изменили им всем. Спой, спой — что будет вам мило? Нитку из пудинга кошка стащила.

Того человека поймали — после убийств не прошло и месяца. Молодой, двадцати еще не было, его звали Эндрю Декер, ученик чертежника. Мартина называла его «плохой человек», и когда у Джоанны бывали истерические припадки, Мартина обнимала ее и шептала ей в волосы: «Плохого человека заперли навсегда, милая». Не навсегда, как теперь выясняется, только на тридцать лет.

Весной Декер в суде признал себя виновным.

— По крайней мере, ей не придется идти на суд, — сказал отец Мартине.

Джоанна для отца всегда была «она» — это он не по злобе, просто ему как будто не удавалось произнести имя. Из троих детей ее он любил меньше всех; теперь она была одна — а любимой все равно не стала.

Декера присудили к пожизненному, и он должен был отсидеть срок целиком. Сочли, что он вменяемый, — можно подумать, ни капли безумия нет в том, чтобы без малейшей причины зарезать троих незнакомых людей. Ни капли душевной болезни — в том, чтобы хладнокровно уничтожить мать и двоих детей. Когда на суде его спросили, почему он это сделал, он пожал плечами и ответил, мол, не знает, «что на него нашло». Этот краткий и неудовлетворительный финал наблюдал отец Джоанны — он был на суде.

Сейчас, вспоминая, Джоанна понимала, что ее не избавили от суда — ее обманом его лишили. Даже сейчас она воображала, как стоит на свидетельском месте в самом красивом своем красном бархатном платье, с круглым воротничком из белых кружев (платье досталось по наследству от Джессики), театрально указует на Эндрю Декера и пронзительным невинным детским голоском возвещает: «Это он! Тот самый человек!»

А теперь его выпустили. Вышел, на свободе. «Я должна вам сообщить, что Эндрю Декера выпустили из тюрьмы», — сказала Луиза Монро.

Эндрю Декеру пятьдесят, и он на свободе. Джозефу было бы тридцать один, Джессике — тридцать восемь, их матери — шестьдесят четыре. Когда мне будет шестьдесят четыре.[119] Никогда. Nevermore, nevermore.[120]

Иногда ей казалось, что она шпионка, спящий агент, засланный в другую страну и позабытый. Сама себя позабыла. В груди больно — резь, острая и сильная. Сердце колотится. Тук-тук-тук. Словно стукнул тихо кто-то у порога моего…

Детка с криком проснулся, и она крепко прижала его к груди, утешая, обхватив его затылок ладонью. Нет пределов тому, на что пойдешь, дабы защитить своего ребенка. А если не можешь защитить, как ни старайся?

Он на свободе. Что-то тикало и тикало, щелчок за щелчком, словно тайный сигнал, команда, давным-давно вживленная в ее душу. Все плохие люди на воле, бродят по улицам. Тьма — и больше ничего.

Беги, Джоанна, беги.

Когда он проснулся, на тумбочке стоял завтрак, на вид несъедобный. Ему снилась Луиза, — по крайней мере, это походило на сон. Или она здесь была? Кто-то его навестил, но Джексон не знал кто. Не девочка — девочка была здесь всякий раз, когда он открывал глаза, — сидела у постели, глядела на него.

Во сне он раскрыл сердце и впустил Луизу. От этого сна ему не по себе. Тессы в мире снов не было, будто и в жизни его она не появлялась. Железнодорожная катастрофа разломила его мир — землю сотрясло, побежала трещина, и теперь между ним и его жизнью с Тессой — невозможная пропасть. Новая жена, новые времена. Он сделал Тессе предложение в тот день, когда Луиза написала, что выходит замуж, и ему в голову не приходило, что между этими событиями есть связь. Правда, он всегда неважно анатомировал собственное поведение. (А вот женщины видели его насквозь.)

Может, Тесса дозванивается ему? Беспокоится? Вообще она спокойная. Это Джексон вечно дергается.

Конечно, Тесса не садилась на поезд в Норталлертоне. Она в Америке, в Вашингтоне, на какой-то конференции. «Вернусь в понедельник», — сказала она, собираясь уезжать. «Я тебя встречу», — ответил Джексон. Он и сейчас видел, как утром в среду (или когда? его отношения со временем расстроились окончательно) они стояли в шкафу, который она называла кухней, в крошечной квартирке в Ковент-Гардене (ее квартирке, куда он переехал). Она пила чай, он пил кофе. Он недавно купил кофемашину, большое и блестящее красное чудовище, которое, судя по виду, могло бы обеспечить электричеством небольшую фабрику периода промышленной революции. Кофе — единственное, что Тессе не удавалось.

— Господи боже, я живу в Ковент-Гардене, — смеялась она. — Тут куда ни плюнь кто-нибудь пытается чашку кофе тебе всучить.

Кофемашина заняла полкухни.

— Прости, — сказал Джексон, когда ее установил. — Не сообразил, что она такая огромная. — Имея в виду, что не догадывался, как мала кухня.

Они говорили о том, чтобы переехать куда-нибудь, где места побольше, а пейзаж вокруг не такой городской, и поглядывали на Чилтернские холмы. Джексон от себя такого не ожидал — и тем не менее планировал поселиться в ближних графствах и ездить в Лондон оттуда. Вот что делает любовь хорошей женщины — выворачивает тебя наизнанку, и ты становишься другим, которого еле узнаешь, словно всю дорогу был двусторонним, только не догадывался. Чилтернские холмы оказались роскошны, даже твердь Джексоновой северной души слегка подтаяла при виде этих зеленых перекатистых просторов. «Край Э. М. Форстера»,[121] — сказала Тесса. Начитанна она невероятно — таковы преимущества дорогого и всестороннего образования («Школа Святого Павла для девочек, потом Кибл-колледж»). Может, Джексону еще не поздно начать читать романы?