«Верный друг». Это еще что такое? В корзине, что ли, друг — под крышкой в плетеной корзине, перевязанной красной атласной лентой? Или верный друг — тот, кто оставил корзину под дверью? Послание — на рождественской подарочной бирке, дорогой и блестящей, под вырезку из викторианской газеты. Все это очень старомодно — так и ждешь, что в корзине обнаружатся роскошные яства: сливовый пудинг и огромный глазированный пирог со свининой, бутылки портвейна и мадеры.

Собаку Луиза не ожидала. Щенок, совсем крошечный. Черно-белый.

— Бордер-колли, — со знанием дела сказал Патрик. — У меня в детстве такая была. Пастушья собака.

Патрик и нашел корзину под дверью. На дворе сочельник, они тихонько сидели вдвоем, слушали радио — мирная, извечная домашняя сценка, к их чувствам не имеет ни малейшего отношения. Даже играя ее, Луиза отстранялась. Патрик решал кроссворд в «Скотсмене», Луиза превращала так и не разосланные рождественские открытки в новогодние поздравления: Простите, что поздно, свалилась с гриппом. Вранье, но елки-палки. Арчи заперся наверху, приклеился к компьютеру, болтал с друзьями, и сквозь пол сочилась отнюдь не рождественская музыка. Позвонили в дверь, и Патрик пошел открывать.

— Ты видел, кто это был? — спросила она.

— Нет, — сказал Патрик.

— Вообще ничего? Машина? Мотор? Ну хоть что-нибудь? Она же не с луны свалилась — кто-то в дверь позвонил.

— Спокойнее, Луиза. Подозреваемый не я. Может, это для Арчи.

— Собака? Для Арчи? — Так она и поверила.

Это он, она знала, это он. «Верный друг»; сентиментальная жилка в нем — милю шириной. И вообще все это — корзина, послание, лента. Это он.

Она выбежала на улицу, прижимая щенка к груди. Его сердечко билось подле ее сердца. Толстенькое тельце в руках крепкое — и легкое как пушинка. Луиза стояла посреди дороги и молча звала Джексона вернуться. Но он не вернулся.

— Луиза, иди домой, замерзнешь.

На Рождество она поехала в Ливингстон. Элисон Нидлер выставила дом в Тринити на продажу и искала другой.

— Наверняка уйдет за гроши, — сказала она. — Кто захочет жить в доме, где убили троих?

— Ну, не знаю, — ответила Луиза. — В Эдинбурге рынок недвижимости довольно жесткий.

Она приволокла елку неделю назад: было понятно, что Элисон для такого не в настроении. И притащила подарков, игрушек детям, пластиковых, шумных и ярких, — никакого вкуса, никакой образовательной пользы, она сама когда-то была ребенком, она знала, что им нравится.

Сегодня она привезла то, что полагается на Рождество, — орехи, японские мандарины, финики, всякие штуки, которые никто никогда не ест. Бутылку виски, бутылку водки.

— Водка, — сказала Элисон. — О мой возлюбленный напиток. — Временами из нее проглядывала другая Элисон, та, что была до Дэвида Нидлера. Она принесла из кухни два стакана и сказала: — Вы-то, наверное, виски пьете?

Луиза накрыла стакан ладонью:

— Нет-нет, не беспокойтесь, я какой-нибудь апельсиновый сок выпью.

Элисон вопросительно воздела бровь и спросила:

— Потому что вы беременны? — А Луиза расхохоталась и ответила:

— Господи, вы кто — ведьма? Нет, потому что я за рулем. Что? Что вы так смотрите? Честное-пречестное, Богом клянусь и могилой своей матери, я не беременна. — Но елки-палки.

Дверь в сердце приотворилась, и ее не запрешь, как ни толкай. А она толкала как могла, даже в клинику записалась, но порой, когда что-нибудь открывается, больше не закроешь. Не все ящики остаются на замке.

Она уйдет от Патрика в канун Нового года — тогда они оба начнут год с чистого листа. Новая метла, новый рассвет. Давай, Луиза, выкатывай свои клише. Не в Рождество — это будет жестоко, его предыдущая жена ушла в Рождество, хоть и не по своей воле. Каждое его Рождество будет замарано воспоминанием о другой жене, которая его бросила. Он найдет себе новую. Он хорош в браке (она прямо видела, как он будет смеяться, говоря следующей: «Богатый опыт»). Он хороший человек — жаль, что она такая дурная.

Важнее всего любовь. Так сказала ей на прощанье Джоанна Траппер — после третьего, и последнего допроса. Третьей, и последней попытки ее допросить. Эта женщина неколебима, как мраморная статуя.

— И вы где-то бродили три ночи? Вы утверждаете, что не помните ничего? Где спали, что ели? Ни машины, ни денег. Я не понимаю, доктор Траппер.

— Я тоже не понимаю, старший инспектор. Зовите меня Джо.

Наверное, можно было надавить, поискать улики. Например, одежда, в которой доктор Траппер ушла из дому, черный костюм — где он? А «приус», стоявший на улице, свежевымытый, ни малейших следов улик? На любой вопрос Джоанна Траппер пожимала плечами и говорила, что не помнит. Ее не сломаешь. И Нила Траппера тоже. От истории про Андерсона и вымогательства он отрекся.

Наверное, если по-настоящему захотеть, ее можно сломать. Ткнуть носом в два трупа, найденные в сгоревшем доме в Пеникуке, — две недели прошло, а личности до сих пор под вопросом. Одного в конце концов опознали по зубам — морпех, ушел на гражданку десять лет назад, чем занимался — никто не знает. Второй вообще загадка. Ни следа ножа, который прикончил мужика с раздавленным горлом, ни следа того предмета, что вонзился другому мужику в мозг через глазницу. Пожар уничтожил все отпечатки пальцев.

— Похоже, профессионалы работали, — сказал детектив-инспектор, курирующий дело, на совещании Группы управления и координации.

Ни тени подозрения, что это как-то связано с Джоанной Траппер. Исчезла — появилась. Все, точка. Андерсон весь в белом, а мистер Траппер, напротив, обвиняется в умышленном разжигании огня с целью предъявить ложную страховую претензию.

Несколько дней все только и говорили о смерти Маркуса. «Героический полицейский» и так далее. Его мать отключила систему жизнеобеспечения через неделю, и похороны были как раз перед Рождеством.

— Да мне все равно, — сказала она. — Как ни крути, Рождества больше не будет.

Назавтра после похорон в три часа ночи она прыгнула с Северного моста. Дайте и ей медаль.

А вот историю с Декером Луиза никак не могла переварить.

— Вы ездили к Декеру в тюрьму, — сказала она Джоанне Траппер. — Зачем? Что вы ему говорили?

— Да толком ничего, — ответила та. — Всякое разное, сами понимаете.

— Нет, не понимаю, — сказала Луиза.

Джоанна Траппер украшала елку, развешивала дешевые стеклянные игрушки, точно драгоценности.

— Он очень раскаивался. Он в тюрьме обратился к религии, — сказала она, вертя в руке белого ангела, уготованного на верхушку.

— Он перешел в католичество, — сказала Луиза. — И покончил с собой. Он же должен был знать, что для католика это вечное проклятие.

— Может, он решил, что это уместное для него наказание, — сказала Джоанна Траппер, взбираясь на стремянку, чтобы приладить ангела.

— Вы умеете стрелять, — заметила Луиза, придерживая стремянку.

— Умею. Но я не стреляла.

Не стреляла, подумала Луиза, но как-то убедила его выстрелить.

— Я хотела, чтобы он понял, что́ сделал, — потому и поехала к нему, — сказала Джоанна Траппер, сажая ангела на елочную маковку. — Чтобы он знал: он беспричинно украл у людей их жизнь. Может, он увидел меня, взрослую, с ребенком, и до него дошло, и он представил, какими были бы Джессика и Джозеф.

Разумное объяснение, подумала Луиза. Очень рационально. Достойно врача. Но кто знает, что еще нашептала она ему через стол для посетителей?

Она взяла с собой детку. Добро и зло ее жизни — в одной комнате, и зло побеждено. Если Луизе придется туго, если темной ночью ее загонят в темный тупик и некуда будет бежать, пусть на ее стороне сражается Джоанна Траппер. Уж лучше пусть сражается за Луизу, чем против.