— Да ведь это и есть сама леди Беатриса, она остановилась у своего дома.

Зануккио подтвердил догадку Вильтара, хотя, по-видимому, был очень недоволен тем, что господин его и на этот раз обошелся без его помощи. Он не мог удержаться от того, чтобы не прибавить:

— Взгляните на художественную отделку фасада дома, ваше сиятельство.

— Меня совсем не интересует фасад дома, мой друг, — перебил его Вильтар, — лучше спрячь, пожалуйста, свою уродливую голову, чтобы не напугать маркизы. Так ты говоришь, что это второй дом от второго моста, с двойной бронзовой дверью?

— Да, и молоток на ней работы Сансовино, ваше сиятельство.

— Ладно, ну, а теперь можешь доставить себе удовольствие, старик. Покажи мне хорошенько весь город и, главным образом, проводи меня туда, где бы можно было хорошо пообедать... Подобное поручение, наверное, пришлось тебе по вкусу, Зануккио?

Старик испустил крик радости и сейчас же поспешно велел гондольеру повернуть по направлению Риальто и дворцов. И, никем не сдерживаемый, он принялся болтать теперь без умолку, но Вильтар даже не слушал его болтовни, он думал теперь только о том, что первой его заботой будет не забыть про дом с двойной бронзовой дверью и с хорошенькой хозяйкой. Когда часам к двум он вернулся в гостиницу «Белого Льва» и спросил там своего друга Гастона, ему сообщили, что граф еще не возвращался. Тот же ответ был ему дан и немного позже, когда он опять повторил свой вопрос, таким образом прошел целый день, и Гастон не явился и к ночи; сначала Вильтар только слегка удивился этому, потом серьезное беспокойство охватило его.

— В дело действительно замешана женщина, — говорил он себе, — и, к сожалению, такая женщина, которая охотно заботится о том, чтобы мои соотечественники незаметно исчезали с лица земли.

Между тем вот что случилось с Гастоном, графом де Жоаезом. Проведя все утро в хлопотах об участии своих соотечественников и исполняя этим миссию, с которой он и был послан Бонапартом в Венецию, — он наконец зашел к Флориану позавтракать. Он уже собирался выйти из ресторана и отправиться в гондоле к себе в гостиницу, как вдруг одна из девушек св. Марка (они целыми дюжинами сновали вокруг ресторана) подошла к его столу и мимоходом бросила ему на скатерть белую розу, взглянув на него в то же время многозначительным взглядом, и затем быстро скрылась, звонко смеясь и радуясь, очевидно, своей находчивости. Гастон, только третий месяц проживавший в Венеции, однако, уже настолько изучил ее нравы и настолько был опытен в подобных любовных выходках, что, нимало не медля, с самым равнодушным видом быстро накинул салфетку на розу и затем незаметно спрятал ее у себя на груди под плащом. Заплатив по счету и надев свою шляпу, он вышел затем не торопясь из ресторана и с видом гуляющего человека вошел в ближайший узкий переулок, где, осмотревшись во все стороны и убедясь, что за ним никто не следит, он осторожно вынул свою розу и стал внимательно осматривать ее. Он нисколько не сомневался в том, что цветок содержит в себе какое-нибудь послание, и, действительно, оборвав осторожно все лепестки, он нашел внутри ее тонкий клочок бумаги, на котором было написано:

«Сегодня в шесть часов на Riva degli Schiavoni с вами будет говорить друг».

Гастон разорвал бумагу на мелкие клочки и пустил их по ветру, затем медленными шагами побрел назад, задумавшись так глубоко, что не замечал, как толкает прохожих, громко ворчавших что-то насчет невежества французов. Зная прекрасно, какой опасности подвергались все французы на улицах и на каналах Венеции, он первым же долгом подумал о том, что эта записка — хитрая западня, в которую его хотят завлечь, чтобы легче покончить с ним. Чувство самосохранения подсказывало ему, что он никоим образом не должен идти на место назначенного ему свидания, но, к сожалению, он был молод и скорее склонен к тому, чтобы руководствоваться тем, что ему подсказывали собственные желания, чем тем, что ему предписывала простая осторожность.

Он рассуждал так.

— Я — солдат, и в своей жизни знал немало женщин. Послание это, без всякого сомнения, исходит от маркизы, так как белая роза — ее эмблема. Я готов доверить ей свою жизнь с полным убеждением, что она не предаст меня. Стоит только взглянуть в ее глаза, чтобы убедиться в чистоте ее намерений. Она должна быть уверена, что я бы сам воспользовался первой возможностью быть представленным ей; по-видимому, у нее есть важные причины сделать в этом направлении самой первые шаги. По-моему, дело может касаться только моей личности, может быть, даже моей жизни. Говорят в Венеции, что она очень не любит французов, но здесь говорят так много неправды, что я поверю этому только по собственному опыту. Кроме того, маркиза находится в самых лучших отношениях с некоторыми людьми, которые могут быть нам очень полезны, как, например, этот старый негодяй Лоренцо. Может быть, она считает, что лучше нам по виду оставаться чужими друг для друга; а если она хочет сообщить мне что-нибудь важное, что может быть полезно генералу Бонапарту, то мой прямой долг — идти на это свидание.

О собственном желании увидеться с Беатрисой он старался даже не думать. Если мужчина очень стремится увидать какую-нибудь женщину и убежден в том, что это крайне неосторожно с его стороны, он никогда не сознается, что идет на свидание только потому, что ему этого хочется. Так же было и с Гастоном: он старался уверить себя в том, что исполняет только свой долг по отношению к родине, а между тем сердце его трепетало от радости при мысли, что он наконец очутится лицом к лицу с Беатрисой в ее собственном доме.

Гастон целый день раздумывал о том, как бы скрыть это приключение от Вильтара, который, он чувствовал это, следит за каждым его словом, за каждым поступком. Он решил в этот день вовсе не показываться в гостиницу «Белого Льва» и целый день провел или на улице, или в ресторанах, где отыскивал своих друзей и узнавал от них последние новости относительно всех членов их небольшой французской колонии. Без четверти шесть он сел в гондолу и через пять минут был уже у Riva degli Schiavoni.

В это время ночь уже спустилась на землю, и отблеск огней ярко отражался в темных водах лагуны. Безоблачное небо было так ясно, что предвещало ослепительную луну, а пока все оно было покрыто яркими звездами, сверкавшими, как золотые лампы над куполами церквей. Гастон любил Венецию, она становилась ему дорога, благодаря своей волшебной красоте; особенное впечатление производила она в сумерки, когда темнота надвигалась на нее со всех сторон, когда по улицам мелькали таинственные, закутанные в плащи силуэты, когда везде кругом чудилось что-то таинственное и страшное. Для Гастона в эту минуту эта тишина, этот мрак были полны одним — видением леди Беатрисы; он слышал ее голос, видел перед собой ее очаровательное личико. Что бы ни случилось потом, сегодня, по крайней мере, он будет говорить с ней, дотронется, может быть, до ее руки, что будет дальше — не все ли равно.

На Riva degli Schiavoni царило еще оживление: нагруженные носильщики переносили тяжести с небольших судов на сушу, моряки разных национальностей переругивались на различных языках или же шумной толпой отправлялись в ближайшие питейные дома; хорошенькие девушки смеялись и кокетничали на террасах кофеен или толпились у мраморных ступеней мостов, но среди них, однако, Гастон все еще не видел той, которая бросила на стол белую розу. Прошло четверть часа, а ее все еще не было. Гастон начинал терять терпение; он стал мало-помалу убеждаться в том, что над ним или посмеялись, или он попал в западню, от которой его не спасет ни его храбрость, ни шпага, на рукоятку которой он опирался; он хорошо знал, что в этом мраке совершаются злодейства, которые так и остаются навсегда не раскрытыми. Многие из его друзей отправлялись на такие свидания и никогда не возвращались больше назад, а тела их находили потом или в темных водах каналов, или же пригвожденными к дверям домов. И какое право имел он, собственно говоря, верить почему-то в преданность чужой ему женщины? Конечно, никакого, и, говоря себе это, он поднял голову и вдруг увидел перед собой ту, которую он так ждал в эту минуту.