Голос у Хатедже был низкий и приятный, а в последних ее словах, хотя они и были обычным проявлением восточной вежливости, прозвучала неподдельная искренность. Карач-мурза внимательно поглядел на нее.

Хатедже нельзя было назвать красивой, к тому же, по понятиям Востока, молодость ее уже ушла: ей было под тридцать. Но небольшой рост, хрупкость и стройное сложение возмещали ей ту долю прелести, которую отнял возраст. Ее смуглое, слегка поблекшее лицо, с темным пушком над хорошо очерченными и еще не потерявшими свою свежесть губами и с чуть раскосым разрезом глаз, было привлекательно, а сами глаза, карие и ясные, с какой-то завораживающей теплинкой в них, были на редкость хороши.

– Я рад это слышать, ханум, – промолвил Карач-мурза. – Но нам нужно пройти еще три раза столько, сколько мы до сих пор прошли. И я никогда не простил бы себе, если бы к концу этого путешествия ты потеряла хотя бы ничтожную долю твоего здоровья и…

– И чего еще? – с улыбкой спросила Хатедже, видя, что Карач-мурза запнулся.

– И твоей красоты, ханум.

– Я вижу, что ты честный человек, оглан, ибо хотел удержать свой язык, прежде чем он вымолвит эту неправду. Красота моя, если и была когда-нибудь, уже ушла, а здоровья хватит еще на много таких путешествий. Могу я спросить, когда мы выступаем отсюда?

– Завтра, через два часа после восхода солнца, ханум, если ты не хочешь отдохнуть еще один день.

– Но я же говорю тебе, что я совсем не устала. Ехать даже приятней, чем стоять на одном месте.

– Хорошо, ханум, завтра мы поедем. Но могу я перед этим просить у тебя об одной милости?

– Ты здесь начальник, оглан. И можешь приказывать, а не просить.

– Если я начальник для других, то для тебя я только самый почтительный слуга, ханум.

– Не будем играть словами. Итак, что я должна сделать?

– Ты не должна, ханум. Но если ты хочешь сделать доброе дело и помочь попавшей в беду женщине, которой нужно уехать отсюда, ты могла бы взять ее к себе служанкой. Я готов поклясться, что она будет хорошо служить тебе.

– А что это за женщина, и какая беда ее постигла? – спросила Хатедже, бросив на Карач-мурзу пытливый взгляд.

– Это одна здешняя татарка, ханум. Молодая и красивая. А что с ней случилось, она сама тебе расскажет. Это тебя развлечет в пути.

– Хорошо, я беру ее, оглан.

– Да вознаградит тебя Аллах за твое доброе сердце, ханум. Утром я пришлю ее к тебе.

Простившись с Хатедже, Карач-мурза возвратился в свой шатер унося в душе какое-то безотчетное чувство тепла и умиротворения, которое не покидало его до самого сна.

Выступив на следующее утро, отряд в обычном порядке двинулся на юго-восток, по направлению к реке Эмбе. Путь был нетруден и однообразен – бескрайняя степная низина, покрытая блеклой зеленью, которая местами переходила в бурые россыпи бесплодных песков, – ничто тут не радовало глаз путника и не привлекало к себе его внимания. И потому Карач-мурза, почти не глядя по сторонам, ехал все эти дни погрузившись в воспоминания и думы, что всегда помогало ему скоротать время таких томительно-унылых переходов.

Но если прежде подобные размышления обычно бывали приятны и вносили в его душу умиротворение и ясность, то на этот раз они были почему-то невеселы и тревожны. У него было такое чувство, словно он в своей жизни прошел мимо чего-то самого важного, не сделав того единственного, что действительно нужно было сделать. А что это было – он не знал и теперь тщетно силился это понять.

Мысленно он снова посетил все те места, где ему доводилось когда-либо побывать, воскрешая в памяти события и встречи, и в свете приобретенной с годами житейской мудрости проверяя правильность тех или иных принятых им решений. И казалось, больших ошибок не было, жизненный путь его был, несомненно, удачен и привел к тем вершинам, которых достигают только немногие избранники судьбы. Но вместе с тем, его не покидало странное ощущение, почти уверенность в том, что все его решения и действия, кроме того единственного, которое он упустил, были совсем не важны и не нужны, и что если бы даже он решал и действовал совершенно иначе, было бы то же самое просто потому, что именно так должно быть.

Внезапно ему вспомнились предсказания карачевского колдуна Ипата. Разве он в чем-нибудь ошибся?

«Вот, делишь ты ложе и власть с прекрасной царицей», – это так и было… «А вот, в почете и славе стоишь ты у самого престола могучего и грозного царя», – все это есть сейчас. Но значит, и дальше будет то, что видел и знал колдун двадцать два года тому назад: «Ты все потеряешь. Вижу, скачешь ты один по степи, и волосы твои и борода белы… Сюда скачешь, на Русь, и ляжешь в землю отцов». И разве не сказал ему то же самое митрополит Алексей? Значит, от его собственных решений ничего не зависит, потому что какая-то неведомая сила ведет его по заранее определенному пути, к определенной цели? К цели – да, но путь, наверное, мог бы быть иным, если бьгон не упустил чего-то самого главного… А может быть, и другое: митрополит Алексей и Ипат обладали каким-то таинственным знанием, которое позволяло им предугадывать, что он сделает в будущем и к чему это приведет? «Аллах знает, что произойдет с каждым, – думал Карач-мурза, – и некоторым святым людям Он иногда открывает тайны будущего. Но вот та неведомая сила, которая ведет нас к тому, что заранее известно Аллаху, есть ли это Его воля? Если бы это было так, то люди делали бы только хорошее, потому что Аллах не может хотеть плохого. Значит, Аллах руководит не всеми нашими действиями, а кое-что оставляет и на наш собственный выбор… Что же сделал я по воле Аллаха, и что по своему выбору? С какими людьми хотел меня связать Аллах, и с какими я сам себя связал? Наир? Ирина? – начал он перебирать в памяти тех, с кем особенно тесно сводила его судьба. – Князь Дмитрий? Тулюбек-ханум? Тохтамыш?» И вдруг на ум ему неожиданно пришла Хатедже.

«Почему она? – удивился такой нелепости Карач-мурза. – Чужая женщина, с которой я несколько недель буду ехать одной дорогой, а потом никогда больше ее не увижу и, может быть, даже не вспомню о ней! Таких встреч у меня в жизни были тысячи, но разве кто-нибудь из этих случайно встреченных людей станет стучаться в двери моей памяти в тот миг, когда она зовет к себе только самых близких?» Карач-мурза стал думать о другом, но Хатедже снова и снова возникала в его мыслях, и это его, наконец, обеспокоило.

«Надо посмотреть, что она делает, и узнать, не нужно ли ей чего-нибудь, – подумал он. – Уже три дня я ее не видел».

Съехав с дороги, он придержал своего коня, пока с ним не поравнялась кибитка Хатедже, шедшая сзади. День выдался теплый, полы кибитки были откинуты, и Карач-мурза увидел Хатедже, полулежавшую на подушках. Хотя прошло уже полтора года с того времени, когда она овдовела, на ней был темно-лиловый[25] шелковый халат, несколько ее старивший. Карач-мурза это сразу заметил, но мысленно вывел отсюда заключение, выгодное для Хатедже: «Она еще совсем молода, но в таком халате всякая женщина будет казаться на десять лет старше».

– Привет тебе, благородная ханум, – сказал он, подъезжая вплотную к кибитке. – Я хочу спросить, не утомил ли тебя сегодняшний переход? До ночлега нам остается еще два часа, но если ты устала, я прикажу остановиться сейчас, и мы заночуем здесь. Степь везде одинакова.

– Благодарю тебя, светлейший оглан, за такое внимание ко мне, но я совсем не устала. Сегодня я хорошо выспалась в пути и потому могла бы ехать целую ночь.

– Тебе, наверное, не терпится приехать домой, ханум?

– Домой? Я не знаю, где теперь мой дом, оглан. В Ясах, после смерти мужа, – да упокоит его Аллах, – у меня никого не осталось.