– У эверийцев не должно быть даже подозрений, что здесь мы. Пусть думают, что какой-то отвязанный взвод на них нарвался. Если захоронение найдут… Сейчас даже капли крови достаточно, чтобы определить, откуда ты, и кто твоя мама.

– А может, они заранее про нас знали. Не зря же тут засада…

– Это не засада. Была бы засада, нас бы всех аккуратно перещелкали. Просто плановая зачистка местности перед движением эскорта. Все, поручик, отдыхать! – Она, подпрыгнув, уцепилась за ветку и полезла на свое дерево ночевать.

Когда уходил Однорукий, Гет пересыпал в его торбу остатки сухарей и последние два кусочка твердого горько-соленого сыра, а почти всю воду из своего кожаного меха перелил в его медную бутыль. Калека ушел, не сказав ни слова. Гет хотел было догнать его, забрать драгоценную (для кого?) ношу, чтобы самому отправиться к стенам Твердыни или прямо к Притвору Видящих. Но он сдержался: все, о чем его просили, сделано, и теперь можно идти своей дорогой.

Путь предстоял не слишком близкий, но он знал, что не пропадет. Временами среди пожелтевшей степной травы зеленели мясистые стебли капсы, которые могли утолить и голод, и жажду, если не обращать внимания на липкую горечь, обжигающую гортань.

На двенадцатый день пути впереди замаячили убеленные снегом вершины северных гор. Он шел к ним, а они, казалось, не приближались, словно Сели, ночное светило. Когда Гет был еще мальчишкой, он по ночам забирался на самые высокие деревья, и удивлялся тому, что Сели не делается ближе.

Голые скалы, ледники, пропасти – ничего достойного внимания бессмертного владыки – граница обитаемых земель, граница Варлагора. Правда, иногда отряды Милосердных Слуг взбирались на ближние перевалы в поисках последних капищ древних богов, чтобы искоренить скверну, чтобы последнее не растертое в муку зерно не дало всходов.

Степь сменилась редколесьем, изредка начали попадаться заброшенные строения, а к исходу семнадцатого дня после расставания с Одноруким, Гет заметил густой серый дым, поднимавшийся над трубой. В сумерках он разглядел добротный сруб под крышей из дранки и услышал лязг металла – удары молота о наковальню. Кто-то в пределах Варлагора еще занимался ремеслом… Зачем? Ведь достаточно, одевшись в рубище нищего, прийти к стенам Твердыни и дождаться, когда Милосердные Слуги откроют ларцы с дарами…

Он с опаской приблизился к воротам, и оттуда на него накатила волна давно забытых домашних запахов и звуков: потянуло свежим, только что из печи, хлебом, высушенной травой, послышался здоровый детский плач, громыханье медной посуды, треск огня в очаге, хрюканье обреченных на съедение кабанчиков… Ноги сами понесли его к воротам, пока разум высказывал опасения и призывал к осторожности. Сейчас перед ним отворят ворота, и хозяин, бородач с головой, приросшей к плечам, изображая радушие, пригласит его в дом, а потом, когда со стола сметут хлебные крошки, а гостя уложат спать на матрац, туго набитый соломой, кто-то из хозяйских детей побежит в ночь до ближайшей заставы Милосердных Слуг… Это не дальше десятка верст, ведь там, где нет застав, жителям Варлагора запрещено селиться и строить жилища. К утру они примчатся сюда на быстроногих серых волах, и в очаге будут калиться медные прутья, которые помогут ему сказать всю правду, кто он, откуда и за каким лихом его принесло сюда, на границу обитаемых земель, хранимых недремлющим оком владыки… Нет, он, конечно же, войдет, ему необходимо хоть немного нормальной человеческой пищи, домашнего тепла и хотя бы несколько часов отдыха и покоя. Но уйдет он, не дожидаясь рассвета. Ночь укроет его, а когда погоня пустится по его следу, он будет уже далеко.

Гет постучал в ворота деревянной колотушкой, привязанной к столбу, звон металла в кузне тут же прекратился, и за забором послышались торопливые шаги. Хозяин не появился в клети над воротами, откуда можно было посмотреть, кого это принесло на ночь глядя, а сразу отворил калитку. Он, и вправду, был сутул и бородат, одна из его здоровенных лапищ сжимала масляный светильник, явно полученый когда-то как Дар у стен Твердыни, а другую оттягивал к земле полупудовый молот, явно сделанный своими руками.

– Привет тебе, благородный сын народа тланов, – обратился к нему Гет с обычным приветствием. – Не укроешь ли ты одинокого путника от ночных невзгод под крышей своего жилища.

– Заходи, коли пришел. – Хозяин и не собирался изображать радости по поводу его прихода. – Только хлеб у меня свой, к Твердыне отсюда не набегаешься, а рабов я не держу.

Многие в Варлагоре считали предметы, изготовленные людьми, и пищу, добытую промыслом и выращенную на земле, нечистыми, и пользовались лишь одними Дарами, получеными от владыки.

– Мне все равно, – отозвался Гет. – Хлеб земли и хлеб владыки превращаются в одно и то же.

Посреди двора стояло медное изваяние, фигура владыки, точно такая же, как в любом другом дворе, но хозяин, проходя мимо него, не отвесил положенного поклона. Гет, на всякий случай, поклонился.

– Заблудился что ли? – Вопрос был задан только после того, как гость закончил обгладывать кабанью ногу, и хозяйка поставила перед ним глиняную кружку с горячим травяным отваром.

– Я, благородный тлан, иду…

– Зови меня Заккар, живу я тут.

– Благородный Заккар…

– У нас только владыка благородный!

– Заккар, я хотел…

– Ладно, я сам скажу, кто ты такой, если уж ты язык проглотил!

Гету показалось, что все будет гораздо хуже, чем он думал: сейчас этот коренастый мужик навалится на гостя, а из сеней выскочит его старший сын. Значит, всю ночь придется пролежать связанным, а наутро они сами отвезут его куда следует.

– Я бродяга! Обыкновенный бродяга! – Гет попытался опередить события.

– Бродягам тут делать нечего, – сообщил Заккар, положив тяжелую ладонь Гету на плечо. – Бродяги, они больше возле Твердыни отираются. А ты не просто так сюда заявился. И ты не тлан и не тигет. Таких, как ты, я в Ирольне видал, когда с владыкой на войну ходил. Не родственники?

Его отец действительно был родом из Ирольна. Когда настал срок, он вместе со своими братьями вернулся в долину и, наверное, погиб во время последнего нашествия, как и все мужчины рода Ольдора… Гета оставили на попечение престарелого виноградаря, у которого не было своих детей – тот, кто родился вне Ирольна, не мог войти в род Ольдора.

– И одежда на тебе не та, что владыка раздает Просящим, – продолжил Заккар. – Так что, говори-ка мне всю правду, как есть. Раз уж на ночлег напросился.

Гет решил, что если бы хозяин хотел его сдать Милосердным, то сначала связал бы, а уж потом начал вопросы задавать.

– Я действительно бродяга… Хожу повсюду, чтобы побольше увидеть и узнать. Жизнь коротка, а мир велик.

– Хорошо сказал! – Заккар даже слегка привстал со скамьи. – Погостишь у меня денька три? Расскажешь, где был, чего видел. Или торопишься?

Эти слова могли означать, что до заставы отсюда гораздо дальше, чем думал Гет, и за ночь обернуться туда-сюда было невозможно.

– Утром видно будет… – Его действительно клонило в сон. После того, как он покинул Притвор Видящих, ему лишь дважды удалось, прикинувшись Просящим, переночевать на постоялом дворе, где лежанки были немногим мягче голой земли.

– Ладно, иди спи пока, – наконец, смилостивился Заккар. – Мы рано встаем, так что, если утром топать будем, не обращай внимания. Спи пока не выспишься.

Гет уснул сразу. Едва хозяин задул сальный светильник, уходя из сеней, где и вправду на широкой лавке лежал гостевой матрац, туго набитый соломой, как темнота сменилась мозаикой немыслимых красок, сложившихся в картину сна. Олень, увенчанный короной, мчался по лесистым холмам к белокаменному городу, а за ним неслись всадники. Но это была не погоня – просто олень указывал им путь к городским воротам. Высокие белые стены легендарного Акрона, Города-Где-Пятится-Время, были видны всем, но никто никогда не мог их достичь. Просто этот путь лежал через небеса, которые плескались во рву, опоясавшем город, а тот, кто их посетил, не может их покинуть…